Владимир Соловьев

«ЕВАНГЕЛИЕ ОТ СОЛОВЬЕВА»

 

2005

 

По логике вещей, быть дебютантом всегда немного неловко. Особенно если ты человек известный и добившийся успеха в своем деле. Если говорить о книгах, то можно в пример привести певицу Ирину Алегрову, ставшую автором нескольких женских романов, или актрису Елену Кореневу, написавшую книгу воспоминаний. Популярный теле- и радиожурналист Владимир Соловьев (НТВ и «Серебряный дождь») написал свой первый роман, который довольно вызывающе называется «Евангелие от Соловьева».

 

 

Скажите, Владимир, вы согласны с тем, что быть дебютантом волнительно?

Нет, совсем не волнительно.

То есть, вас ваша первая книга совершенно не волнует?

Это разные вещи. Меня волнует книга, иначе я бы ее не писал, но это не значит, что я взволнован самим фактом ее появления.

До этого у вас выходила книга, так скажем… на другую тему.

Да, я написал книгу о похудании, и раздавал ее народу. Я издал и я раздал. Для меня это просто и естественно. Я пишу давно и отношусь к этому очень спокойно. Я хорошо понимаю, какова будет реакция. Не жду никаких слов похвальбы, и отношусь более чем спокойно к любой критике.

Эту книгу вы писали где-то около… десяти лет?

Все-таки поменьше. Я, наверное, писал ее лет пять, но не потому что там так много слов, а всего лишь потому, что у меня было мало свободного времени. Она у меня сложилась в голове буквально за пару часов, а дальше герои начинали жить своей жизнью, а я жил своей. Я писал все заграницей, то есть, приезжаю куда-нибудь на пару дней тук-тук…

Действие книги начинается в Америке, написана она от первого лица и с первых страниц мы начинаем следить за жизнью известного тележурналиста, который посещает Государственную Думу, встречается с господином Немцовым, еще тогда депутатом, и после этого через несколько страниц начинает разворачиваться фабула. Собственно говоря, вы – главный герой своей же книги. Почему книга написана от первого лица?

А так было смешнее, потому что, когда люди читали, у них было ощущение, что – либо я сошел с ума, либо мир сошел с ума. Мне было интересно пропустить все через себя, хотя Владимир Соловьев, действующий в книге «Евангелие от Соловьева» очень мало, даже биографически, имеет общего с Владимиром Соловьевым, который я.

Ну почему же так? У вас очень много общих черт, герой этой книги, Владимир Соловьев, от чьего имени ведет повествование, встречается с господами Путиным и Бушем, другими известными политиками, да и внешне он очень похож на вас.

Боже мой, какой ужас, но это всего лишь часть игры, потому что я придумал некую такую реальность (не я первый, конечно), некие шахматы, в которых все фигурки вполне узнаваемы, и все настоящие, я ими играю. Если я играю фигуркой под названием «Волошин», фигуркой «Иоанн Павел I», фигуркой «Билл Гейтц», то, конечно, должна быть фигурка «Владимир Соловьев». Это та реальность, которой не было, но которая вполне могла бы быть.

Почему книга называется «Евангелие от Соловьева»?

Но это же понятно! Потому что вторая книга будет называться «Апокалипсис от Владимира», потому что такой замысел

Я бы хотел, чтобы вы коротко пересказали сюжет.

Совсем не собираюсь, потому что книжка не об этом и не для этого. Понимаете, там несколько пластов. Все началось с того, что я очень серьезно задумался над темой — не вслед за Владимиром Соловьевым, философом – второго пришествия. Я не поленился, чуть-чуть на эту тему почитал, лет несколько, проанализировал что и как. Все то, что написано в книге, имеет несколько уровней соотношения с реальностью, и то, что написано в книге, конечно, не произошло, но если когда-нибудь произойдет, то событийно будет очень близко к тому, что в книге, потому что отцами церкви очень четко и ясно описано, каково будет пришествие Антихриста; как он должен явиться; как весть о нем должна облететь земной шар; что произойдет… то есть, там все не случайно, но язык и стилистику  повествования я выбрал, скажем так, близкую мне, и поместил в ту реальность, в которой нахожусь сам. Там описано, как два интеллигентных человека, в разной степени интеллигентных, Бил Гейтц и Владимир Соловьев, становятся левой и правой рукой человека, которого зовут Даниэль, которй абсолютно точно генетически один в один Иисус Христос.

Выходец из России?

Ну, конечно. А почему  выходец из России, это тоже многим ясно, потому что придет Антихрист из земли Гоги и Магоги, и мало  кто с ним сражается, если вы обратите  внимание… там пару старичков тоже не случайных, потому что те старички, которые сражаются с Антихристом, они  ветхозаветные патриархи, которые, минуя смерть, были призваны к служенью, и должны  вернуться как раз тогда, когда пробьет час. Не правда ли, страшно?

Нет, вы знаете, не страшно, но любопытно. Допустим, зрители поняли, что речь идет о пришествии Антихриста…

Ну, так сразу становится скучно. Если это на минуту забыть, то речь идет — о Путине, Волошине, Суркове, о стрельбе, о взрывах, об интригах, о красивой любви. Так интересней!

Для меня интересно, что правой и левой рукой, крылом, помощником Антихриста являются представители массовой информации, массовой культуры.

Один – массовой культуры, а другой – бизнеса.

Все же Интернет – тоже  массовая коммуникация.

Это одна из форм активности Билл Гейтца. В книге четко написано, почему это происходит. Потому что «весть о нем» должна обойти весь мир единовременно, исходя из нынешних технологий, кто вам может дать этот доступ? У вас просто нет другого доступа?

Скажите, все-таки…

Когда будет конец света? Уже недолго.

…Когда вы писали эту книгу, были у вас какие-то литературные пристрастия, чему-то вы хотели подражать, отчего-то вы отталкивались?

Слушайте, мужику 40 лет!

Ну  и что? Это ваш дебют.

Какой, боже мой, дебют! Когда человеку 40 лет, он дебютирует… но это трогательно. Мы все регулярно пишем, кто-то хорошо, кто-то плохо, кто-то вообще не пишет, но в голове все время что-то складывает, кто-то рассказывает. Я к этому отношусь очень спокойно, я не притворяюсь великим русским писателем, и им, конечно, не являюсь. Для меня это – форма мыслительной действительности, так же как на радио, когда я говорю, или на телевидении, когда делаю передачи. Вот так же я и пишу. Я пишу всю жизнь, теперь я просто это решил показать. При этом у меня были сомнения: издавать книгу или сразу вывесить ее в Интернете. Друзья сказали — давай издай, узнаешь, как много людей вокруг тебя ненавидят. Иллюзии нет, я и так знаю.

Если оторваться от этой книги, у вас есть какие-то  литературные пристрастия по жизни?

Наверное, мои литературные пристрастия менялись, у меня всегда была тяга к хорошему русскому языку, при этом я всегда не любил Л.Н. Толстого, меня раздражили такие догматические посылы. Я очень много читал и очень много читаю вообще, патологически много читаю. Я  быстро читаю, и за неделю, как правило, проглатываю все то, что успевает оказаться вокруг меня.

А современные авторы?

Современные? Ну, опять, о ком мы говорим? Если современными авторами считать Чхартишвили, то у него, на мой взгляд, лучшее — это «Писатель и самоубийство».

То есть, где меньше всего самого автора?

Где меньше всего Акунина, то есть, где меньше всего коммерции и больше всего его глубокой мысли, глубокого человека Чхартишвили. Если говорить о Сорокине, мне это неинтересно, то есть я не говорю хорошо или плохо, потому что у Сорокина то, что мне понравилось, это было «Свадебное путешествие» — пьеса, которую он написал. Если говорить о Пелевине, это все здорово, но не мое.

Вы умудряетесь все-таки следить за литературным процессом, не только за религиозными, научными книгами.

Да, конечно. Я просто очень люблю читать, но так как я читаю на двух языках, к сожалению, не больше, то есть, на русском и английском, то современная англоговорящая литература мне очень нравится. О франкоговорящей я могу судить только по переводам, и я был ей разочарован. Так интересен был сначала Уэльбек, и он стал как-то совершенно скучный. Пенак? Конечно, очень трогательный, такой забавный. А если говорить об испанской, то так здорово все начиналось у Переса-Реверте, а с каждым следующим романом тексты хуже и хуже.

То есть, Уэльбек вам сейчас не нравится?

Он мне напоминает Миллера. И у одного и у другого было восхищение собственными гениталиями, но в разной степени осознания, если у Миллера это была радостная, животрепещущая мечта о том, что плоть все-таки когда-нибудь победит, то у Уэльбека грустное осознание современного буржуа, что, боже мой, что мне с этим делать? То есть, если Уэльбеку для того чтобы писать, нужна «виагра», то Миллер обходился другими субстанциями.

Интересная трактовка. Вы полагаете, что ранняя проза Уэльбека была более искренней и наивной?

Она поражала своим первозданным мужским эгоизмом. Это такая, свойственная французской литературе, упадническая мысль, такая вечная –  ну… с уровня мозга, опущенная до уровня нижних чар. Вот она там крутится, крутится, и в конечном итоге растворяется в себе, то есть, такое наслаждение: мама, кажется, я больше ничего не могу. Очень  трогательно, но очень скучно.

В вашем романе не действует ни один писатель, насколько я помню…

Вы меня пугаете, неужели писатели стали действовать?

Может быть, действительно писатели перестали быть значимой фигурой, и заняли свое такое… достойно-отстойное место в литературе?

Ну, во-первых, они никогда не занимали отстойного места, писатели очень значимы.

По-прежнему?

Нет, не по-прежнему, по другому. Просто писатели не являются философами. Трагедия России была в том, что писательский труд воспринимался как форма философствования, поэтому и не было философии в чистом виде, а все писатели воспринимались как «солнце нации». Когда, на полном серьезе меня пытаются убедить, что остроумный, веселый, жизнелюбивый и колоссально неприятный при личном общении, если верить современникам, Александр Сергеевич Пушкин является нашим философским все, поэтому каждую глупость, написанную им, я должен воспринимать как абсолютную мудрость и данность навсегда, когда я должен читать Некрасова и говорить… Но он же был в высшей степени специфический мужик, и плохо кончил.

А Достоевский, допустим?

А что Федор Михайлович? Ну, иногда писал, когда рядом стояли кредиторы, и надо было скорее написать. Они были живыми людьми, такие же, как и мы, кто-то из них писал хорошо, кто-то плохо, у кого-то один роман получился лучше, чем другой, и тому и другому нужны были деньги. Никто из них не обладал абсолютной истиной, нет в мире человека, у которого есть монопольное право на истину. И когда писатели искренне считают, что из-за того, что они сидят и ковыряют перышком за ухо, у них есть монопольное право на истину, они смешны. А когда они пишут, и им внемлют, тогда они интересны, но для этого они должны продаваться, чтобы владеть умами, ты должен до этих умов достучаться. Поэтому я Аксенова очень люблю. Мне очень нравится Аксенов как человек.

То есть, не  как автор, не как писатель?

Как автор он очень разный: какие-то вещи мне кажутся замечательными, какие-то меня оставляют равнодушным, но он замечательный человек. Я, например, из поэтов обожаю Мишу Генделева, потому что это совершенно другой русский язык – сложный. Поэзия вообще другая форма жизни. Поэзия как  архитектура, о ней судят все, а понимают единицы.

Но Генделев достаточно традиционен по форме.

Что значит традиционен? Его традиционность, скорей, к Уитмену  восходит, к ломанной строфе, к иному осознанию ритма совершенно, поэтому я бы сказал, что он не традиционен. У него есть набоковские нотки, объясню, на мой взгляд, откуда. У него нотки осознания языка человеком, который давно на нем ежедневно не говорил. Это было у Набокова, когда ты воспринимаешь каждое слово свежим, в ином звучании, не затертым. Вот это есть у Генделева.

Вы считаете, что это – положительная черта?

Нет, мне это просто нравится. Я не знаю, положительная эта черта или отрицательная. Мне это нравится, и хорошо.

Получается, у него «не живой» русский язык?

У него язык, лишенный бытовой шелухи.

Да, это как раз отличает поэзию Набокова, я с вами согласен. Скажите, как всем известно, у вас пятеро детей… я думаю, этим фактом можно сегодня гордиться…

Гордиться можно тем, что я все еще могу их прокормить.

Если бы вы составляли  сейчас для них домашнюю библиотеку, какие бы книги вы  бы в нее включили в первую очередь?

Знаете, моя бабушка составляла библиотеку тем, что ночами стояла, и собирала то, что издавалось в 60-е годы, и у меня в доме всегда было безумное количество книг. Всю мою жизнь вокруг меня было море книг. Мама работала в музее «Панорама Бородинской битвы», поэтому, наверное, про времена Наполеона я прочитал все, что когда-либо издавалось. Что касается библиотеки, тоя я, наверное, начал бы ее с Шекспира.

То есть, из классики – Шекспир.

Если мы не берем религиозные книги, которые основа основ, и без которых нельзя составить библиотеку, то я бы начал с Шекспира. Как ни странно, набор очень понятный, очень простой. Это, конечно, Набоков. Это – Чехов, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, это Бунин замечательный.  Из более нам близких – фантастический и очень неровный Довлатов, что замечательно, потому что его поиски в области языка были совершенно трогательны и уникальны. И обидно видеть, как  это стало уходить, когда он уехал заграницу.

Вы считаете, что эти книги можно поставить на полки ваших детей?

Да сами поставят. Я им куплю, а они захотят, поближе подвинут, захотят подольше. Сейчас, например, дети стали читать и Шекспира, и «Мастера и Маргариту». Меня умиляет, что мы с вами можем говорить цитатами из Ильфа и Петрова, а современная молодежь их прочитает и скажет, ну и…!  И ты вдруг понимаешь, что на самом-то деле книжки-то плохонькие. Когда читаешь «12 стульев» и «Золотой теленок», ты понимаешь, что шуточки замечательны, особенно когда живешь в советское время. Но как законченное литературное произведение, особенно «Золотой теленок», они не совсем удались.

Мне кажется, если сейчас обращаться к некоторым образцам советской литературы, то они воспринимаются, с точки зрения постмодернизма, несколько иронично.

Скажите, пожалуйста, а что такое постмодернизм?

Я лично воспринимаю постмодернизм как несамостоятельное культурное и литературное, в частности, течение, как образцы искусства, апеллирующие к уже известным, устоявшимся произведениям.

Исходя из этого, Леонардо да Винчи был постмодернизмом?

Исходя из этого, нет.

Исходя из этого, да. Прелесть состоит в том, что люди, которые пишут об искусстве, как правило, вне его. Все началось с бедного старика Ипполита Тэна, который стал умничать, а прелесть-то совсем в другом. В любую эпоху жили люди, которым казалось – боже мой! какие ретрограды, как они изображают, да что это такое. Тьфу, плюнул, и появилась работа Леонардо да Винчи.  Ему говорят, да что это вы, «диду»! Ведь все уже и до вас это было! Я так устал от умничанья. Книги делятся на две категории: хорошие и плохие. А все эти высказывания — постмодернизм и прочее. Сартра полезно читать. У нас большинство рассуждающих об экзистенциализме выучили фамилию Сартра, знают по песне Гребенщикова – «Один Жан Поль Сартра лелеет в кармане, и этим сознанием горд». Читать надо первоисточник, и не умничать.

То есть, религиозные книги?

Да нет, конечно. Первоисточником может быть все, что угодно. Если вы говорите о художественной литературе, читайте самого Чехова, а не исследования о произведениях Чехова, и не пытайтесь понять, постмодернист он или нет. Он просто гений.

Итак, вы нам советуете составить домашнюю библиотеку, прежде всего из классики, и считаете, что для детей собирать библиотеку не надо, они справятся сами?

Я считаю, что им достанется в наследство моя. Зачем выгонять детишек на мороз, с криком – а ну покупай книжечку. Библиотеки должны быть семейными.

 

07 мая 2005