Павел Лунгин

«ПОСЛЕ ОСТРОВА»

 

2008

 


Режиссер Павел Лунгин известен своими фильмами «Такси-блюз»,  «Олигарх», «Остров». Долгое время он жил в Париже. Но вот недавно он вновь вернулся в старую семейную квартиру, в которой жили еще его родители – мама, переводчица «Карлсона», Лилиана Лунгина, и отец – сценарист Семен Лунгин.

 

Наверное, старые стены помогают? В этой квартире в семидесятых годах собирались многие представители советской интеллигенции…

Не надо думать, что у меня совсем уж кухня, у меня стоит большой круглый стол, висят картины, стоят чашки.

101448

По прежним временам квартира почти буржуазная…

Да это правда. Но мои родители и я потом делали максимум для того, чтобы сократить эту буржуазность—населяли ее огромным количеством замечательных людей. Меня это у Чехова всегда поражал. Я помню Чеховский дом в Ялте и вот такие маленькие комнатки, в которых спали гости, стоит такой диванчик и крошечный столик, и нам говорят—а здесь жил Бунин. А где он тут жил? Тут же проходная комната? Ничего, тут и жил, и спал на диванчике, и писал, и это было как-то совершенно, понимаете, по другому, чем сейчас.

Я видел недавно по телевизору передачу посвященная гардеробной Ксюши Собчак, и эта гардеробная произвела на меня глубокое впечатление.

berzer-anna-4

А кто из ваших гостей вам более всего запомнился?

Пожалуй, Виктор Некрасов. Он всегда останавливался у нас, когда приезжал из Киева в Москву. Часто приезжал с мамой, Зинаидой Николаевной. Мы стелили ей в гостиной. Именно таким было  чувство комфорта, вечером постелили, утром собрали. В гостиной еще была большая занавеска, которая ее делила пополам… Квартира сейчас кажется не такой большой, потому что сейчас много огромных квартир уже близких к аэродрому, но в 60-е—70-е годы она была необыкновенно большая по московским масштабам. Этот дом до сих пор наполнен духом Лунгиных. У нас был открытый дом. Здесь все время были люди, гости моих родителей. Потом начали приходить мои гости, все это перемешивалось вместе, все это жило и существовало. Мама всегда была очень открытым человеком, всегда всех звала, все время жили люди, там был диванчик—в той комнате, в столовой, где Некрасов спал он не просто приходил сюда, он просто у нас жил.

Библиотека тоже собиралась всей семьей?

Да, это старые книги,

А что за шарж висит у вас?

Это как раз Виктор Палатонович Некрасов нарисовал моего отца. Он все время рисовал. Он же архитектор по образованию, и потому рисовальщиком был замечательным. У него было множество шаржей,  мне надо их найти, такой беспорядок.

Я принес из своей домашней библиотеки первое издание «Карлоса» в переводе вашей мамы.

У меня прямо екнуло сердце, это сильное воспоминание из детства. Книга эта вышла, когда мне было, наверное, лет 10. У меня удивительная такая история жизненная получается, я родился в этой квартире и прожил в ней всю свою жизнь, и продолжаю жить, и бог даст умру здесь, и отец мой жил в ней практически с возраста пяти лет… то есть, это такая квартира — надышенная, наполненная семейными воспоминаниями.

lungina

А ваша мама вам читала эту книгу?

Да, конечно. Мне кажется даже, что не знаю, кто на кого повлиял—я на Карлсона или он на меня, но мне казалось всегда, что—я на него, что очень много в нем от меня.

Я помню как они с отцом переводили книгу, мне было тогда 8 или 10 лет. Отец очень много помогал, поэтому в книге появились такие реплики чудесные и вот эти  шутки, потом вошедшие в разговорный язык, они были растасканы потом практически на пословицы и поговорки —«пустяки, дело житейское», «мужчина в самом расцвете сил» и так далее. Все это очень весело они придумали вдвоем.

Вы знаете, например, что «Малыш и Карлсон» нигде больше не известен, кроме как в России? Ни во Франции, ни в Англии. В Швеции любят Астрид Линдгрен, но там гораздо больше известна Пеппи. Это невероятная удача Карлсона, который для России стал героем и песен и фильмов, и удача перевода, который не менее чем оригинал.

Вы много читаете?

У меня есть какие-то периоды, когда я совсем не читаю.

Даже поэзию?

Поэзией я жил, для меня стихи значили всегда очень и очень много, но я остановился на классических.

Можно сказать, что классический — это Бродский, можно сказать, что классический — это ваш коллега, сценарист Юрий Арабов.

Мне кажется, что Юрий Арабов действительно замечательный и истинный поэт. Его книга «Воздух» — одна из любимых моих поэтических книг. Для меня стихи это любовь, это страсть, это юность, когда ты мир открываешь и с миром открываешь вот эти звучащие строки. Конечно, Мандельштам в свое время просто перевернул меня.

Три больших тома Мандельштама в бумажном темно зеленом переплете я помню с детства, с другой стороны, я очень люблю раннего Заболоцкого, и очень много его читал. С годами почему то все больше и больше перечитываешь любимое старое, пожалуй, только Арабов был для меня радостным открытием.

61318400-16bc-11e6-9ee0-b9002de90f7b

На вашем столе лежит книга Алексея Иванова. Или Алексея Иванова – не знаю, как точно.

Я бы сказал Иванов, его сила как раз в том, что он Иванов, что он родился в Перми. В Перми я с ним и познакомился. Он живет за Уралом и совершенно не хочет переезжать в Москву, с ужасом относится к этой гламурной тусовке, абсолютно трезво и осознано пытается быть не Ивановым, а Ивановым.

Чем вам интересен сейчас его роман «Золото бунта»?

Мне нравится прежде всего его интонация, этот стиль, это восприятие жизни, он мне кажется очень современным, свежим, он меня волнует, я люблю и другие его романы, «Географ глобус пропил», «Общага на крови». Есть некоторые музыкальные ноты в его написании, которые мне нужны, как витамин, мой уставший организм хочет этого взгляда, каждый раз в его замысловатых сюжетах, как в «Золоте бунта», мы видим людей сметенных, потерявших нравственные основы, и вообще какой-то смысл жизни, раздавленных этим бунтом. Сплавщики Демидова спускают железо по Часовой, гонят вниз на продажу. В книге рассказывается история молодого человека, который пытается разгадать тайну гибели своего отца и в том числе и понять кто он такой.

Во  всем этом есть некий сюжет, там происходят очень глубинные христианские библейские искания этих людей, поиски Добра и Зла, поиски своего пути, желание понять нравственный мира человека, отсюда такой мощный диссонанс с современной разбитной литературой, в которой, наоборот, надо все брать.

Любопытно, что такие романы пишутся именно в провинции.

Там много свободного времени. Я думаю, если не бегать по Москве и не стоять в пробках, то освобождается много времени. Мы сейчас с ним обсуждаем одну работу. Я обратился к нему, как к сценаристу, который может мне дать дикое мясо. У него много вокруг реальных людей, которые мне интересны.

lung

Я вижу еще у вас книгу Юлии Латыниной «Земля войны». А чем она вам интересна?

Во-первых, я слушаю всегда то, что говорит Юлия Латынина по «Эху Москвы», я люблю то, что она пишет. Мне кажется, что ее иногда неправильно принимают за пишущего журналиста, а на самом деле это, по-моему, самые мужские, сильные романы, которые есть у нас в литературе. Она описывает героические характеры, ее романы похожи на какие нибудь ирландские саги, знаете, эти истории средневековых воинов, столкновений баронов, разбойников, князей. Каждый раз меня завораживает сила ее героев, видимо это как-то базируется на реальных  характерах. Она чувствует стихию  беспощадных мужской характеров и столкновений между ними. В новом романе действие крутится вокруг захвата заложников в Беслане, хотя там никогда нигде не называется Беслан, идет захват роддома, но это все в прошлом. Юля делает попытку рассказать, как происходила эта история. Эта героическая энергия, часто слишком жестокая даже для дохристианской ужасной жизни, меня завораживает.

Получается, что вам всегда  интересны именно характеры. В романе Юлия Дубова «Большая пайка» по которому вы поставили фильм «Олигарх» ваш тоже интересовали характеры?

Кино гораздо более грубая вещь, чем литература. Литература бесконечна, она не навязывает зрительных образов, кино—это уже зомбирование, навязывание образа. Почему никогда не получается экранизация «Мастера и Маргариты»? Потому что любая экранизация Воланда или Кота Бегемота—это актер, может быть любой актер, но это не Воланд, потому что наш Воланд в сто раз объемнее, в сто раз тоньше, наш Бегемот смешнее, чем в кино.

filmz-ru_f_116198

Вы считаете, что роман Дубова интереснее, чем ваш фильм?

Они просто разные, я вытаскиваю из романа Дубова то, что меня больше всего заинтересовало — рассказ о том, как компания в общем таких нормальных советских интеллигентов совершает это восхождение к богатству. Дружба главное, что между ними было, но она начитает им уже мешать, начинает подавлять, начинается предательство. Они приходят к тому, что надо убивать. Кого убивать? Ближайшего своего друга, почти брата. Это трагедия нового времени. Мне кажется, я пытался сделать историю про конец Интеллигенции. Сейчас договорю про интеллигенцию, а потом расскажу, почему не довел свою историю до конца. Сила интеллигенции в том, что у нее ничего нет, в том, что она живет духовными интересами, что для нее поговорить на кухне и прочитать книгу важнее всего. Я помню то время, когда люди отдавали месячную зарплату за томик Мандельштама из «Большой библиотеки» и были счастливы, что они могут егоза 90 за 100 рублей купить. Этот мир жил этим ценностями. Это ясно, что предавать нельзя, что «стучать» нельзя, что это стыдно… И вдруг появился совершенно иной мир, где интеллигенции больше нет, нет кухни, люди ходят в кафе, а противостояние с властью означает совершенно иные  вещи. Деньги становятся главной ценностью, если не деньги, то, по крайней мере, некоторая гламурность. Интеллигенция не выдержала, она распалась, она больше не нужна, потому что в этот момент прекращается такое двухвековое 19-го века историческое  движение, которое выковало совершенно особый тип людей, начиная от декабристов через разночинцев—к чеховским интеллигентам.

А что  же остается?

Остаются другие. Это и было чудо русской культуры, которое рассасывается, размывается, мы становимся менеджерами, технократами, писателями, маргиналами. Интеллигенция — это не маргиналы, интеллигенция — это какой-то мир, круг людей, которые живут друг в друге. Это уникальное создание российской культуры, российской  литературы. Оно, конечно, кончается. Проартикулировать в фильме этого я не мог, хотя очень бы хотел, потому что там надо было очень много рассказать экономических историй и много объяснить про это восхождение, а роман занимает 600 страниц.

Когда вы выбираете характер для нового фильма, например для фильма «Остров», то ориентируетесь на собственные размышления или на собственное понимание того, в чем нуждается общество?

Я скорее как собака реагирую на что-то нужное мне. В «Острове» меня поразил этот характер, потому что я уже давно и много думаю, о том, что такое юродство в истории жизни нашей страны, в чем «витамин» юродивости. Но в то же время получилась история и о совсем другом—о раскаянии, о православии.  Невозможность больше жить в таком материальном плоском мире, потребность в некоторой иной жизни, какой-то религиозной, духовной. Никогда не понятно, как растет замысел. Вот он вырос, знаете, как какой-то зародыш. Мы не можем понять, кто это будет потом, человек умный или глупый, блондин или брюнет…

1471351644_photo_2015-05-14_20-45-21

Ваша последняя работа, над которой вы сейчас работаете, это «Рахманинов». Исходя из логики нашей сегодняшней беседы, у вас была внутренняя потребность рассказать именно об этом композиторе?

Я не буду врать, это не так. Я прочитал сценарий, и  согласился на это предложение. Это не буквально «жизнь замечательных людей», это свободная биография. Мы даже пытаемся не употреблять фамилию Рахманинов, в фильме есть очень много мест, где мы отходим от биографической точности. История развертывается в Америке, он успешен и знаменит, он самый высокооплачиваемый исполнитель в Соединенных Штатах, и вспоминает Россию и не может писать музыку, и через этот поворот — ностальгии воспоминаний о России, о юности, о любви, которая ушла.

Получается ностальгия.

Ну не совсем ностальгия. У нас история о том, как человек сам себя проверяет снова и снова, страдая и мучаясь, заставляя себя писать и снова обретает и любовь и дар, и так далее. Это история преодоления.

Ваш отец все же  известный сценарист. Наверное, любовь к кино должна была передаваться к вам по традиции?

Я действительно очень сильно рос в кино. У нас всегда дома бывали режиссеры — Климов, Митта, вся жизнь так или иначе крутилась вокруг фильмов, но я почему то не думал, что буду заниматься кино.

maxresdefault

У меня такое ощущение, что это внезапно у вас произошло?

Произошло самым банальным образом. Я поступил на филологический факультет, на отделение математической лингвистики Университета. Это была такая идея интеллигентская идея — не надо тебе заниматься кино, там такая цензура. Да, действительно, «Добро пожаловать» запрещалось, «Агония» одиннадцать раз приостанавливалась и вышла через восемь лет. В этом был смысл этой  жизни и борьбы. В общем, я пошел на этот факультет, дико скучал, сдал экзамены, в основном пил портвейн. Но потом надо было входить в реальную жизнь, а реальная жизнь оказалось совершенно такой гутаперчивой и упругой, и выталкивала меня. Социологический институт, потом «Литературная газета». Получилось, что я начал писать какие-то экранизации просто потому, что отец сапожник, и ты начал потом сапоги тачать. Поступил на высшие сценарные курсы, но вообще я все-таки никогда не был счастлив, когда я писал сценарий. Мне интересно не один на один с листом бумаги сидеть, мне интересно на площадках, мне интересно с актерами, мне интересно с людьми, когда этот лист бумаги становится объемным, обретает пространство, наполняется живыми людьми, когда вдруг оживает тот мир, который ты создаешь. Это, конечно, самое необыкновенное и опьяняющее, что есть на свете.