Олег Павлов

СЛОВО ДОЛЖНО БЫТЬ ТЯЖЕЛЫМ…»

 

2002

 

В течение десяти лет прозаик Олег Павлов писал свою трилогию «Карагандинские девятины». Дважды его романы выдвигались на самую авторитетную в литературе Букеровскую премию. В 2002 году он был удостоен этой награды. Казалось бы – успех и целеустремленность автора оценены по достоинству, однако высказывания многих отечественных критиков по этому поводу были довольно резкими. Кому же и почему не нравится этот писатель?

 

Последнее время о вас много пишет пресса, но читатели все же знают вас плохо. Кто вы и что пишете?..

Я родился в Москве в 70-м году. В конце 50-х был призван в армию, попал служить в конвойные войска. Сначала служил в Ташкенте, потом в Караганде, позже был списан по состоянию здоровья, долго не мог найти себя в жизни – ведь я был комиссован как инвалид. Стал писать. В 1990-м были опубликованы мои первые рассказы. С ними я поступил в Литературный институт в семинар к писателю Николаю Евдокимову. В институте начал работу над своим первым романом «Казенная сказка» который был опубликован в «Новом мире», получил премию журнала, выдвигался на соискание Букеровской премии и даже дошел до ее финала. Меня поддержали в тот момент писатели, которым оказалась близка моя проза, — Астафьев, Владимов… После этой публикации я стал заниматься литературой профессионально, то есть моя жизнь уже не отделялась от судьбы моих литературных произведений. Так что я занимаюсь литературой 10 лет…

 

784

То, что вы получили Букеровскую премию, придало вам какой-то эмоциональный положительный заряд?

Я сразу почувствовал усталость… Думаю, что у кого-нибудь так однажды может случиться и инфаркт, потому что полгода все это тянулось, в три этапа… Даже если не хочешь вовлекаться в гонку, а я не хотел и старался за ней не следить, то уже в последний месяц напряжение растет, а в последний день оно вообще очень высокое. Мы все живые люди, и эти эмоции оказываются очень интенсивными. Когда до объявления результата остаются всего одна-две минуты, а ты еще ничего не знаешь, и когда это происходит… что-то обрушивается на тебя, перестаешь чувствовать, понимать и чувствуется одна лишь сильная усталость, как будто штанги какие-то тягал, гири. А ведь ничего этого не было, все так легко, красиво: объявление, шампанское, поздравления.
Я почувствовал, что завершился какой-то этап моей жизни. Раньше у меня выходили повести, и не было ощущения, что это — конец. Напечатал «Карагандинские девятины» в журнале «Октябрь», получил премию. Меня поздравляли. Потом еще какие-то премии были, «Национальный бестселлер», книга вышла, ну, вроде бы все, судьба сложилась. И вот вдруг эта премия. И мне уже ясно, что это точка. Это была история длиной в 10 лет. В 1995 году начались мои отношения с Букеровской премией, когда я оказался в ее финале вместе с Георгием Владимовым с его романом «Генерал и его армия».

Получается, что вы дважды входили в шорт-лист Букеровской премии, но в тот раз вы ее не получили и таким образом эти испытания, эмоциональный стресс, если можно так выразиться вам уже знакомы?

Первый раз эмоции были, конечно, сильнее и чувства более радостные. Это была ситуация, когда литературное имя извлекалось из небытия. В 1994 году я был никому неизвестным автором. Это был мой первый роман. На него была всего одна рецензия, где писалось, что «гоголь-моголь» какой-то появился в литературе, и на этом все могло бы закончиться. На самом деле талант это одно, а литературная судьба – другое. Талант – то, что зависит от Бога, что дается тебе рождению. А литературная судьба складывается по воле людей, обстоятельств и случая.

na_glavnuiu_2

Повесть, которая была удостоена этой премии, дала название всей трилогии. Если можно, сформулируйте идею этой книги.

Если бы такая формулировка появилась бы у меня в душе, я бы был счастлив… Это повесть об одиночестве русского человека в его поисках земли обетованной, которой оказываются казахские степи, та самая лагерная глушь, которая для многих почему-то ассоциируется с экзотикой. Особенностью повести является ее лагерное происхождение, она была написана бывшим лагерным охранником, каким я был тогда, когда служил в этих самых степях. Написана она на материале воспоминаний об этих карагандинских лагерях, что при чтении невольно выходит на первый план, но суть ее не в сюжете… Понимаете, вот – небо, оно одно и тоже, земля – она тоже одна и та же, но мы можем смотреть на это небо глазами Андрея Болконского, а можем смотреть на эту жизнь глазами студента Федора Раскольникова… Я же смотрел на эту жизнь глазами солдатика Алеши Холмогорова, но смотрел не в землю уткнувшись, как в какой-то пятачок, а в небо, пытаясь понять за своего героя, зачем он рожден и для чего…

Можно ли сказать, что за 10 лет, в течение которых писалась трилогия, вы исчерпали эту тему, во всяком случае, ее биографическую канву?

Это не моя канва, не моя биография и не моя тема. Это моя судьба. У каждого писателя есть своя судьба. Заряд какой-то силы, тебе данной. Темы же – это те вопросы, которыми ты задаешься. Я не задавался «вопросом» лагерей. Они меня просто окружали. А могла окружать пустыня или саванна. Написав трилогию, я ответил на те вопросы, которые ставил перед собой. Главным в трилогии я считаю то, что каждая из повестей – «Казенная сказка», «Дело Матюшина» или «Карагандинские девятины» – связаны для меня с образом героя русской жизни, такого, каким я его себе вижу… В «Казенной сказке» это капитан Хабаров, в «Деле Матюшина» — это Василий Матюшин, здесь вот – Алеша Холмогоров… Все три вещи написаны совершенно о разном. Они были создан в разные времена, когда я писал трилогию, время удивительно быстро менялось. Его было очень сложно уловить.
Помню, как я два раза обнаруживал себя у письменного стола во время объявления путчей. Я писал тогда, знаю, что и некоторые мои друзья испытывали тоже чувство, со страхом — не успеть написать, потому все могло измениться в одночасье. И вот я, который вынырнул в 90-х из небытия и получил возможность сказать свое слово, я очень боялся, что эта возможность для всех вообще может утратиться. Когда я писал «Дело Матюшина» то начали вдруг передавать о побегах, о расстрелах, немотивированных убийствах, когда – помните? – расстреливались в караулах по 20 человек. Это же появилось в наше время! Такие люди появились!

pavlov

Их психологию вы должны, видимо, хорошо знать?

Я ее знал, и я как раз и писал с мыслью, что я ее знаю и могу о них рассказать. Что это все не так все просто, что это люди, рожденные какой то исторической социальной ситуацией. Но при этом именно – люди. У них есть своя тайна, своя загадка, И, все, что внутри них происходит, на самом деле происходит каждый день и до сих пор. Самым удивительным было то, что когда я пришел с этим романом, с «Матюшиным», он был очень враждебно воспринят в литературной среде, и, в принципе, не дошел до читателя.

Почему?

Я не могу для себя объяснить, почему это происходит. Ну… это, наверное, феномен современной литературы.

Вам кажется, что сейчас в моде литература более снобистская, может быть… тусовочная?

Мне кажется, что феномен современной литературы это опять же феномен времени. Если мы будем на секундную стрелку глядеть в течение минуты, то почувствуем неимоверную тяжесть. А если мы туже самую минуту проведем, не думая об этом времени, мы его не почувствуем. У современной литературы это отсчет посекундного времени, и поэтому читателю она всегда будет тягостна. Как ни удивительно, мы – читатели исторических романов, мы читаем литературные произведения уже тогда, когда они становятся историческими романами. Мы читаем Толстого, для нас это исторический роман, это написано не о нашей жизни. Либо читаем детективы, которые тоже никак не связываем с собой, со своим временем, где нет этого посекундного тягостного для нас отсчета собственного бытия, собственной жизни. Я думаю, что и эти книги, и вся современная проза будет прочитана только тогда, когда уже станет историей.

Вы говорили, что сейчас не время романов.

Не время романной формы. Сейчас, как и всегда, есть потребность рассказать о своем времени, но романная форма не выдерживает новой задачи, она была создана другим веком в иной общественной ситуации, которая уже не актуальна. Любой русский классический роман – это всегда спор. «Отцы и дети». Всегда какая-то социальная идея, иной хронометраж жизни, когда люди долго разговаривают, долго сидят, долго что-то делают. Это другая жизненная драма. Наша, как ни странно, укладывается в видеоклип.

Или в рассказ, наверное…

Или в рассказ. Или в повесть.

Но нельзя тоже утверждать и того, что наступило время рассказов. Хороших коротких текстов появляется мало, хотя есть даже специальная премия, присуждаемая именно за лучший рассказ.

Все дело во вкусе. Рассказ сейчас точнее отражает время. И если взять все то, что мы сегодня называем романом, то легко убедиться, что тексты эти современности не отражают. Зато в рассказе всегда обнаружим, что он написан о том, что мы видим, знаем и что нас окружает. Рассказ чаще посвящен современности, будь это жизнь проститутки или милиционера или что-то еще. В нем есть та энергия, которую современный роман дано уже потерял. Мне кажется, что и в русской повести, новелле происходят сейчас важные художественные события, она меняется и становится актуальней.

1431412751_opvl

А может быть, сейчас время документальной литературы?

Согласен. Литература развивается в сторону новой достоверности. Мы все еще находимся внутри той ситуации, о которой писал Варлам Шаламов. У него есть манифест о новой прозе, в котором он утверждал, что доверие к беллетристике подорвано, что читатели не верят литературе. Читатель и правда не доверяет современной беллетристике.

Но читает ее…

Читает то, что не требует от него этой веры. Говорят, что в России не стало читателя. Это вранье! Книги по кулинарии расходятся миллионными тиражами. Другая же литература себя скомпрометировала за последние годы. Например, мы почти не видели «протестной» литературы в 90-х. Был стандарт 90-х — эдакая сглаженная интеллигентская проза, когда автор не поднимается выше представления своей среды, то есть опять же, где почти нет народа, людей, нет собственно России.

Олег, я знаю, что вы достаточно скептично относитесь к современной критике. Почему?

Да. О современной литературе судят все-таки по критике, но именно критика 90-х годов не обнаружила в литературе этих лет никаких вопросов. Ничего не обнаружила. В оценке этой критики литература последних лет получилась мелкой и невнятной. Я же считаю, что проза 90-х – сильная проза. Я как-то говорил, что проза девяностых была беднее жизни, но умнее своих критиков.

pavlov_oleg-russian_writer-550x826

А вы не чувствуете себя одиноким в современном литературном пространстве? Есть ли писатели, чьи работы вам любопытны?

Я считаю, что произошла смена поколений в современной литературе. Это очевидно по тем же Букеровским премиям. В позапрошлом году ее, например, получил Бутов… Если раньше говорили о засилье шестидесятников, то сейчас это поколение практически ушло из литературы, его миссия закончилась, но закончилась и их зона ответственности. Сейчас литературные имена и сама проза будут представлены людьми поколения, которое уже сложно назвать советским, которое не боролось с советской системой, для которого, возможно, даже распад этой страны был тяжелой утратой. Эти люди выросли еще в советской стране, но жизнь переломила их прямо по хребту. Я помню, что когда заканчивал школу, у нас все хотели поступать в школу КГБ. Такие были жизненные ориентиры. И ребята шли в школу КГБ, а через 2 года им приходилось оттуда уходить, потому что уже не было ни КГБ, ничего…

А почему вы хотели в школу КГБ?

В советское время там была хорошая зарплата, социальный статус, как собственно и писательский статус был достаточно высоким. Когда я приходил в литературу, это уже были слезы, потому что гонорар в «Новом мире» за «Казенную сказку», я держал в ладошке. Рядом Пушкин тоже с ладошкой протянутой стоял. Этих денег хватало на блок сигарет и было ясно, что время советской литературы кончилось, что придется страдать, и что главным для писателя станет понятие судьбы, а не то, как он сумел сложиться, чтобы войти во время, и быть ему угодным.

Как можно охарактеризовать это поколение?

Я бесконечно уважаю Вячеслава Отрошенко, Михаила Тарковского, Василия Голованова, Светлану Василенко… Это все люди с книгами, с романами, заявившие о себе. Они мне понятны и близки, потому что мы все вышли из одного времени, но с разной прозой. В этом смысле у каждой литературы своя родина. Для меня родина это – Астафьев, Платонов, Достоевский, Лесков, Шмелев, для Славы Отрошенко это — Сухово-Кобылин, Гоголь… Вы просили какого-то определения? Одной из черт, которая бросается в глаза, это традиционализм. Вот вроде бы вдруг должна была появиться литература, свобода, а она какая-то традиционная, похожая на русскую классику, как-то она пытается с ней, с этой классикой, связь восстановить. Да? Но глупо требовать от детей, чтобы они не были похожи на своих отцов. Без этого пути нельзя начать создавать «свою литературу». Я бы предлагал на самом деле взгляд на литературу самый широкий. Когда кто-то из великих — Маяковский это был или, кажется, Платонов, сказал что «Пушкин – наш современник». Надо так и считать. Они все наши современники. Они существуют. Это литература, которая не лежит ни в каких архивах, спецхранах. Они рядом. Лежит Гоголь и лежит Слава Отрошенко, а еще к Гоголю предисловие Славы Отрошенко. Понимаете?

1346232985_oleg_pavlov

Если охарактеризовать вашу прозу, то можно сказать, что это — трагическая проза. На мой взгляд, именно трагическое мышление свойственно всем вашим текстам. Но возможно читатели хотят что-то и более светлое? Типа голливудских фильмов, когда в конце происходит «хэппи энд».

Никто не хочет конца света. Все хотят жит, но я считаю, что слово — это то, что Богом данное. И с ним нельзя сделать американский аттракцион, «американские горки», иначе оно окажется бессмысленным, потеряет свой смысл. У каждого предмета есть свой смысл. Слово должно быть наделено тяжестью человеческого опыта, человеческой жизни.

oleg_pavlov

А что такое для вас счастье?

Я понимаю, что когда говоришь о тяжести, то какое-то лукавство за этим сквозит, что вроде бы ясно, что я обычный человек и не хочу жить тяжелой жизнью. Но жизнь человеческая всегда в какую-то драму складывается. Если мы посмотрим на свою жизнь, то обязательно воспримем ее драматизм. Сама она — промежуток от рождения до смерти — и есть уже драма. Жизнь не бывает легкой. Если же говорить о счастье, то оно для любого человека заключается в умении любить. Впрочем, любовь это тоже талант. Немножко поживший, понявший, я вдруг увидел, что многие люди не умеют любить, что им в этом чувстве Богом почему-то отказано. Я считаю, что если человек умеет любить, то душа его всегда будет открыта миру, чтобы с ним или в его жизни не происходило. Любовь это и есть счастье. И я вот, если я смогу такую любовь обрести именно к жизни, потому что я сейчас люблю свою жену, я люблю свою дочь, есть много того, что я люблю и это не дает моей душе засохнуть, озлобиться… Но вот если я смогу полюбить жизнь… Пока я жизнь такой, какой я ее вижу, не люблю.
Эта жизнь, которую мы создали с ее насилием и стяжательством, я считаю, что она не имеет будущего. Будущее может быть только у души, только она может спастись, а этот мир — он не спасется. Неужели вы думаете, что этот мир с этим насилием и убийствами, войнами и унижениями может спастись? Нет. А вот душа — она может… Я не верю в социальный оптимизм, когда все хотят светлого будущего. Мы уже один раз устроили для всех светлое будущее.

pavlov-oleg-vorsino-2012

Вам такой оптимизм чужд?

Я считаю, что духовный оптимизм — это вера. Только она помогает жить. А социальный оптимизм предназначен для дураков или обмана. Вот если вы сейчас хотите обмануть людей, то пообещайте им счастливый конец, хэппи-энд. Может быть, люди и рады обманываться, но художников обмануть невозможно….

2002