Лев Рубинштейн

«ДЛЯ МЕНЯ ВАЖНО МЕЖДУЖАНРОВОЕ ПЛАВАНЬЕ»

 

2003

 

Лев Рубинштейн – фигура загадочная и странная в литературе. Долгие годы проработав в библиотеке, он изобрел собственный литературный жанр. Тексты, написанные на каталожных карточках, и собранные в отдельную «книгу» — стопочку. Перебирая карточки, автор может зачитывать то одну, то другую фразу текста, которые начинают звучать похоже одновременно и на прозу и на поэзию. Родился Лев Рубинштейн в Москве в 1947-м году, окончил филологический факультет Педагогического института. Первые публикации и переводы появились в конце 70-х годов.

 

Вы, как человек пишущий, наверное, сможете объяснить мне, почему сейчас в России такой популярностью пользуется книги Пауло Куэльо?

Вынужден признаться, что книжек вышеупомянутого автора я не читал. Впрочем, я об этом вовсе не сожалею, потому что о нем я, конечно, слышал, но знаю, что мне такие книги бы не понравилось. Вы спрашиваете, почему книжки такого рода популярны в России? Я могу только предполагать. Они популярны здесь, потому что популярны в Западной Европе. Эта мода, длящаяся уже третье десятилетие – мода на латиноамериканскую, экзотическую литературу. Это, в сущности, мода на цыган. Усталой, очень рациональной цивилизации хочется окунуться в цыганщину. Ту роль, которую для русских дворян играли цыгане — очевидно для западноевропейских интеллектуалов играет вот эта вот латиноамериканская несколько дикая в хорошем смысле стихия. Я никогда не был поклонником этой литературы. Даже объективно очень хороших писателей, типа Маркеса… Что касается эзотерической литературы, то она почти вся восходит к Кастанеде…Я все это называю «кастанедовщиной». Я и самого Кастанеду не люблю, а уж тем более вторичные по отношению к нему произведения.

Мое личное ощущение, что общество становится все больше инфантильным и для молодых людей необходима манная каша, такие банальности, которыми полны книжки и Кастанеды и Куэльо. Они попадают на благодатную почву…

Это не просто манная каша – это манная каша с кайенским перцем. Общество в каком-то смысле инфантильно, но взрослым я его никогда особенно не помню. Просто были в разное время другие цыгане, другие «кастанеды»…

А что вы в детстве читали?

Я всегда старался читать какие-то взрослые книжки. Взрослые, в смысле – для себя взрослые. В 6 лет читал Дюма, например. Вырос на сказках Пушкина, как все. Это свойство, наверное, моего поколения, в детстве я обожал фантастику, но научную фантастику, с пришельцами, с космическими кораблями. Этим я очень увлекался. Слава богу, не долго.

Но и сегодня молодые читатели увлекается фэнтази…

Мне кажется, это связано с интернетизированным поколением. Такую литературу читают те, кто раньше вообще мало читал, кто вырос на компьютерных играх. Я думаю, что по сюжетным ходам, каким-то обстоятельствам и правилам между фэнтази и компьютерами есть много общего.

Интернет сказывается отрицательно на литературе?

Почему отрицательно? Пусть читают такие книги. Я ж не говорю, что это вредно читать.

Но они же не читают потом Гоголя, Чехова, Достоевского…

Не читают, но в этом нет ничего страшного. Вырастут – будут читать, а не будут – тоже ничего страшного. Во всяком случае, для Чехова, Гоголя – убытка от этого не будет. Я вообще не считаю, что все должны читать всё.

Недавно по телевидению прошла передача под названием «Смерть русской литературы». Дискутировали известные критики, литературоведы. Они считали, что русская литература должна умереть, умирает или еще не умерла.

Литература перестала играть какую-то свою гипер роль. Та самая русская литература, которая с большой буквы, на которой мы все выросли, она, разумеется, никуда не делась и совершенно не умерла, просто потеряла часть своих ролей. Это хорошо, что она их потеряла, потому что литература всегда была нагружена неподъемным грузом различных, не свойственных ей функций. Так что та самая «великая русская литература» действительно потеряла свою учительскую функцию.

Это хорошо?

По-моему, хорошо.

А какую функцию она приобрела?

Она сохранила и приумножила функцию эстетическую. Возвращаясь к началу нашего разговора, повторю, очень хорошо, что не все будут ее читать. Ее будут читать любители. Во всем мире есть литература, и есть ее любители. Особенно это касается поэзии. Мне кажется эта ситуация вполне здоровой. В свое время была литература самиздата, т.е. та литература, которую в советской действительности нельзя было выпускать. Такие книги выпускались штучными тиражами и часто печатались на машинке…

Вы тоже выходили в Самиздате?

Я тоже публиковался в самиздатских журналах. Их было небольшое количество и в основном они почему-то были в Петербурге, а не в Москве.

Почему?

Не знаю. Очевидно, там жили более активные люди. Первый на моей памяти самиздатский журнал был «Часы», который до сих пор выходит. Очень быстро появился журнал «37», впускаемый покойным Виктором Кривулиным. Кадры решают все. Я думаю, дело в том, что в Петербурге образовалось некоторое количество активных, энергичных, высокопарно говоря, преданных культуре людей, которое все это делали. Такой питерский круг был сплоченней, чем московский. Москва всегда была разрозненным городом. Я, например, писал давно, и параллельно со мной существовали совершенно другие люди, а познакомились мы довольно поздно. Мы существовали десятилетия, друг о друге разве что слыша. А в Питере этот литературный круг имел какие-то общие ядра. Было несколько людей, вокруг которых это все происходило. Виктор Кривулин – один из них.

А «Митин журнал»? Он играл значительную роль в литературной жизни Петербурга тех лет?

Думаю, да. Я помню этот журнал. Знаю Митю Волчека. Он человек немного другого поколения. И по отношению к тем питерским самиздатским журналам – он, можно сказать, создал самиздатский журнал следующего поколения. И объединял питерских, а потом московских литераторов, более молодых.

В его издании политическая или оппозиционная составляющая была заявлена в меньшей степени, чем в аналогичных журналах?

Там она тоже не была заявлена. Эти журналы были чисто эстетическими.

Сама по себе публикация в самиздате в то время была опасна?

Если я не ошибаюсь, «Митин журнал» начал выходить примерно году в 82-м. Не такая уж была безоблачная политическая атмосфера. Андроповские времена. Просто подросло поколение, которое еще на порядок меньше нас стало чего-нибудь бояться. Появились новые художники. Это были молодые люди, я ими восхищался. Уже мое поколение не помнит Сталина, но все-таки мы выросли в некотором таком … на фоне родительских рассказов. В нашем случае вступать на самиздатскую стезю было стремно. А уж тамиздатскую!.. Не в том смысле, что сажали кого-то, тогда уже никого особо не сажали, но достаточно было и других неприятностей. Но то поколение, которое лет на 10 моложе нас, они вообще об этом не думали.

Как возникла у вас идея писать тексты с помощью библиотечных карточек?

Трудно вспомнить, как возникла конкретно сама эта идея, но эта форма, этот жанр – он возник в прямой зависимости от самиздатской ситуации. Я и мой круг, начав писать, входя в литературу, были готовы к тому, что публиковаться мы не будем. Такая была готовность. Вполне спокойная, не отчаянная. И возникала ситуация самиздата. Меня, например, интересовало, как можно самиздатскую ситуацию перевести в эстетическую плоскость. Неопубликованный сборник он всегда будет неопубликованным сборником, а сделать свою книжку в 2-х экземплярах своей рукой – это уже предмет, это уже моя вещь, это уже тираж. Это рукопись. Я пришел к такой форме. Кроме того, был и другой фактор: я работал в библиотеке. Эти карточки у меня всегда были под рукой. Я подумал, почему из этой стопки мне не сделать произведение. Я сделал одну книгу, потом у меня возникла вторая картотека, четвертая, пятая и я понял, что это уже не эксперимент в моем случае, а некий жанр. Вот, говорят, сонет Шекспира, а вот картотека Рубинштейна. Для меня важно, чтобы эта книга была написана от руки. Это манускрипт. Я их не тиражирую. Каждая книга существуют в единственном экземпляре. Тиражировать я их начинаю только тогда, когда они все истрепываются. Можно сказать, что я их возобновляю. Похвастаюсь, один коллекционер несколько таких штук у меня приобрел. Просто для архива.

А сказывается ли содержание на форме?

Ну, разумеется – это другой текст, нежели тот, который репродуцирован на бумаге. Я неслучайно сказал «репродуцирован», потому что когда неожиданно пришло время публиковаться, я долго думал, как я это могу делать. И я пошел на компромисс…

Можно ли эти тексты определить как стихи или прозу?

Я их определяю как тексты. Для меня очень важно междужанровое плавание. Любой мой текст по ходу чтения может читаться то, как драматургическое произведение, то, как проза, то, как поэзия.

А в чем будут отличия поэзии от прозы?

Строго говоря, отличий нет, они в нашей читательской установке. Любой прозаический текст, если мы захотим, можно читать как поэтический. Любой прозаический текст, определенным образом графически написанный, будет восприниматься как поэтический.