Алексей Парщиков

«ПУТЬ ПОЭЗИИ – ОТ ВНЕШНЕЙ ФОРМЫ К ВНУТРЕННЕЙ» 

 

2002

 

Алексей Парщиков получил известность в начале восьмидесятых, когда страна переживала очередной поэтический бум. Его яркие и образные стихи волновали и будоражили. Вместе с Александром Еременко и Иваном Ждановым он составил ядро неформального объединения, которому критика дала название «метафористов».

 

Недавно вышла книга, на обложке которой указано «Поэты-метареалисты: Александр Еременко, Иван Жданов, Алексей Парщиков». Давайте попробуем уточнить, что это означает – поэты-метареалисты?

Этот термин возник в середине 80-х годов. Поначалу авторы объединялись словом «метаметафора». Ввел это понятие Константин Александрович Кедров. В дальнейшем слово оказалось интерпретировано самим Константином Александровичем более индивидуально и стало зависеть от его собственных опытов в поэзии. Некоторые критики начали называть это течение метареализмом, что выглядело более нейтрально и, по-видимому, пришлось по вкусу Игорю Клеху, который составлял книгу, о которой идет речь. Важна приставка «мета» во всем этом.

Получается, что термин «метафористы» сейчас воспринимается несколько упрощенным? Но когда вы начинали писать стихи, то вас называли именно так. То есть понятие «метафора» было важным и определяющим ваше творчество…

Да, но метафора – это вообще только троп. Просто одна из образных фигур. В русском языке в родительном падеже все слова, все пары слов могут образовывать метафору: «ручка стола» или «ножка чайника» или любые иные сюрреалистические сочетания. Почему бы не говорить о метонимии, например, которая в XX веке более широко использовалась для создания экспрессивного способа выражения образов. Поэтому не так важно – метафора или метанимия или какой-нибудь другой троп. В данном случае важна приставка «мета», обозначающая «за», за физической реальностью в данном случае. Речь идет не о сверхреальности как в сюрреализме, а именно «за», за внешней формой по направлению к форме внутренней, то есть форме невидимой. «Блажен невидевший, но поверивший» сказано. Есть огромный соблазн воссоздать в воображении какую-то визуальную форму, увидеть то, что находится за оболочкой вещей, поэтому «мета»… Я сам называю это метаписьмо. Это более просто. А уж метафора ли это или какой-то другой троп? Метареализм, наверное, звучит наиболее успокаивающее.

Давайте сделаем такую наглядную агитацию. Я попрошу вас сейчас прочитать одно стихотворение из этой книги. И читатели сумеют реально представить, что такое метаметафора или метареализм.

Я прочитаю небольшое стихотворение, описывающее городской пейзаж. Называется оно «Тренога».

На мостовой, куда свисают магазины,

Лежит тренога и, обнявшись сладко,

Лежат зверёк нездешний и перчатка

На черных стёклах выбитой витрины.

Сплетая прутья, расширяется тренога

И соловей, что круче стеклореза

И мягче газа, заключён без срока

В кривящуюся клетку из железа.

Но, может быть, впотьмах и малого удара

Достаточно, чтоб выпрямившись резко,

Тремя перстами щёлкнула железка

И напряглась влюблённых пугал пара.

Трудно сказать, где здесь метаметафора. Важно, что здесь, как мне казалось, я могу показать то, что неочевидно. И вернуть этому неочевидному какую-то визуальную пластичность.

По большому счету трудно сказать, что в этом стихотворении есть начало и конец. Нет фактически ярко выраженного сюжета, то есть стихотворение, как вы говорите, ни о чем. Да?

Оно не то что ни о чем. В нем нет прямого высказывания. То есть я ни на чем в нем не настаиваю.

«Коммунисты, вперед!» – это не для вас?

Безусловно. Это чисто эпический взгляд на то, что происходит. В моем тексте нет никакой «личной» оценки. Это абсолютно суверенные предметы, которые попались мне на глаза в тех или иных сочетаниях. И они, как мне кажется, могут сами себя показать. Мне важно, что они «говорят», а не что говорю я. Я не много могу сказать.

Как сложилась ваша жизнь после того, как вы стали жить за рубежом?

Я живу в Кельне. В Амстердаме находится моя работа. В принципе, я работаю через Интернет, и поэтому могу находиться где угодно, хоть в Монголии, лишь бы мог подключиться к сети. Но мне нужна еще библиотека для того, что я делаю. После того, как я получил степень в Стэндфордском университете в Калифорнии, достаточно бесполезную для карьеры, я не стал продолжать никаких академических занятий, а переехал сначала в Швейцарию, затем в Кельн. Но нашел работу, как ни странно, в Амстердаме. Я комментирую стихи по-английски для культурного объединения, которое называется «Артра». У них есть проект создания сайта – «стихотворение в день». Они большие индивидуалисты, голландцы. Они сказали, что доверяют мне, и если я буду говорить, то, что хочу, и брать тот текст, который мне нравится, то они останутся довольны моими комментариями. Теперь такую антологию я и готовлю.

А как стихи? Ведь есть такое мнение, что поэту, живущему в эмиграции и вне языкового контекста, сложнее работается.

В эмиграции может быть. Я никогда не жил в эмиграции.

– Ну, эмиграция – это уже долгое пребывание в иной языковой среде…

Эмиграция – это сильное психологическое давление, невозможность вернуться – все формы железного занавеса. Я этого уже не застал. Я живу в таком глобальном мире, в котором также живешь и ты, также живут все наши друзья. Мы живем в общем едином континууме знаков. Ты часто бываешь за рубежом и знаешь, что окружающие тебя мессаджи, знаки те же самые, что и в Москве, не очень отличимы.

Но пишется?

– Существует мнение, что отсутствие родного языка каждый день в ушах, наоборот, отчищает и настраивает слух. Может быть, в этом есть какая-то правда. Со мной получилось так, что я не очень много хочу слышать. Может быть, это с возрастом связано. Может быть, я больше читаю сейчас, чем говорю, может быть, я не такой социальный, как был когда-то… Я и в России нашел бы какое-нибудь место подальше от радиоприемника и телевизора. Под Полтавой в свое время, когда я завел этот хутор, цель была та же – относительное одиночество с сохранением контактов и всей тусовки, всех друзей. Я не думаю, что есть какой-то конфликтный момент сейчас. Некоторые переживают это, кто-то начинает заниматься прямой журналистикой, непосредственным ответом на то, что происходит. Я на такой скорой помощи не работаю.

Сейчас планируется выпуск книги, проиллюстрированной вашими фотографиями. Я не знал, что вы увлекались фотографированием.

Я фотографировал, сколько себя помню, сколько была камера. Как раз она и исполняла роль внешнего наблюдателя в компании. Мы фотографировали друг друга. Сергей Шерстюк, художник, мой друг, он использовал внутренне сюжеты для своих работ в то время. Книга, которая должна скоро появится, связана с текстом Николая Климонтовича. Я не знаю еще, как она будет развиваться. Возможно, тот ряд фотографий, на котором мы остановимся, будет не иллюстрировать книгу, а вести свою линию. Фотография – это то, что не противоречит ничему. И потом, сама мистика фотоаппарата удивительна. Фотоаппарат видит быстрее, чем мы. 1/500, 1/250 и так далее. То есть намного быстрее.

Может быть, фотография является иной… поэтической формой. Недавно в Москве проходила выставка фотографий Бодрийяра, философа, который с помощью фотографий пытался наиболее емко проиллюстрировать свои умозаключения.

Да, его снимки более иллюстративны, чем мои. Мои несколько эмпирические. Я проще отношусь к фотографии, чем Бодрийяр. Он теоретик фотографии. Я всегда понимаю, что камера видит другое, чем я. Я всегда удивляюсь, когда проявляю пленку. Я люблю сам проявлять, сам печатать, во время этих процессов проявляются совершенно другие отношения. И в лицах, и в расположении света. Возникает еще один мир, который, оказывается, был здесь, где и я был тоже.

Когда-то Пастернак писал о божественной простоте. Ваши стихи достаточно сложны для чтения, для восприятия современными читателями. Может быть, через фотографию вы тоже идете к наиболее локальному выражению своих мыслей, и тогда этот термин «метареалисты» останется только данью истории?

Безусловно. Это слово всего лишь ключ к пониманию текстов разных авторов – Еременко, Жданова и вашего покорного слуги. Например, у меня есть книжка «Итальянские герметики», рассказ о том, почему они объединились. Метареализм никогда не имел никакого манифеста. Просто это такой культурный акт. Тем более, что мы объединены дружбой, общей судьбой.

Алексей, давайте попытаемся прояснить, чем отличаются стихи Еременко, Жданова и ваши. Вы все довольно разные авторы.

Прежде всего все поэты отличаются своими мирами. Еременко создал мир, в котором особый интерес проявлен к тому, что сделал человек своими руками. Мы созданы природой и сами создаем какую-то другую природу. Она находится в определенном социуме. Что с ней происходит? Это мир артефактов. В этом смысле Еременко близок к людям и художникам, которые интересуются новыми технологиями Мэтью Барли, например. Ваня Жданов наиболее медитативный и интровертный поэт. Его интересуют мифология и психология – такие вещи, которые он пропускает через собственное переживание, иногда очень трагическое. Что касается меня, я ничего не могу сказать.

Можно сказать, что Еременко – своеобразное «дитя» НТР и новых технологий, а Жданов – это интровертный, психоделический поэт.

Безусловно. Меня же интересует более эпический, отстраненный взгляд на то, что происходит и с моими друзьями, и со всеми нами. Но о себе я не могу сказать что-нибудь более определенно.

 

2002