Александр Еременко
«КУДА ТЕБЯ ВЛЕЧЕТ СВОБОДНЫЙ УМ…»
2002
Александр Еременко – одна из ярких фигур в литературе 80-х годов. Вместе с поэтами Алексеем Парщиковым и Иваном Ждановым он создал неформальную литературную группу «метафористов». Дружески настроенные критики обосновали тогда эстетические и этические предпосылки этого направления. Многие из поэтических строк Александра Еременко сегодня воспринимаются классическими. В 2002 году он был удостоен премии имени Бориса Пастернака.
Александр, в последнее время вы пишите мало стихов и ваша книга «Опус магнум» включила практически все тексты…
Я выработал для себя такую формулировку ответа на данные вопрос – мне не хочется впадать в зависимость от собственных способностей. Думаю, именно так более или менее внятно можно ответить на этот вопрос.
То есть, писать можно сколько хочешь, но нужно ли это. Так?
Не хочется, не пишется – и не пиши. Я не собирался никогда себя каким-то образом насиловать. Для кого-то вся жизнь вмещается в поэзию, а для кого-то жизнь получается шире, чем поэзия… Я думаю так. Некоторые думают по-иному. Я не настаиваю. Есть какие-то вещи, которые человек пытается понять через творчество, через музыку, через стихи. Ну а если суть вещей понятна, то пропадает необходимость познавать их через какие-то чисто творческие действия…
Ваш литературный дебют пришелся на 80-е годы. Почему вы тогда обратились именно к поэзии, а, допустим, не к прозе?
Передо мной таким образом вопрос не стоял. Я писал стихи и ни к чему не обращался. Я просто этим жил.
То есть тогда стихи вмещали вашу жизнь?
Да.
Что же заставило измениться?
Может быть, я повзрослел, помудрел, в конце концов, и такая жестокая необходимость выражать себя через творчество пропала. Я могу написать стихотворение на тему, иногда я обязан написать какие-то строчки, потому что кроме меня никто этого не сделает, тогда я пишу.
80-е годы был периодом существования СССР, цензуры, Союза писателей, официальной литературы. Вы ощущали тот литературный контекст, в котором работали?
Я вообще начинал чуть пораньше этим делом заниматься. В 74-м я поступил учиться в Москве в Литературный институт. У меня никогда не было не то что надежд, даже намеков на то, что то, что я пишу, будет когда-то опубликовано. Я писал для друзей, которые понимали меня, и не пытался расширить круг своих читателей… Как-то потом я уже холодным умом вычислил, что ни разу не предлагал никуда свои стихи. Только когда мы их стали читать широко на аудиторию, как бы минуя всякую цензуру и Главлит, люди стали обращаться к нам и пробовать их опубликовать.
То есть вы не сознательно не хотели публиковаться в те годы, просто Вам эта мысль даже не приходила в голову?
Я знал, что они не будут опубликованы. Не потому, что это бог знает какой криминал политический, просто это эстетически, на мой взгляд, как-то не вписывалось в общее русло…
В чем была эстетическая разница ваших текстов и тех, которые официально публиковались?
Не только моих, но и моих друзей. Это были очень сложные тексты, тогда степень сложности была такая, которая требовалась мне, друзьям, но не удовлетворяла традиционную литературную прессу. Я не предполагал текст иным, более простым, чем я его писал. Да, они были очень сложными, имели сложный метафорический ряд, не совсем стандартный, иной словарный запас. Я знал, что со временем это все как-то поменяется, и они будут восприниматься.
Мы с вами хотели поговорить о языке. Видимо язык, который вы использовали в начале своей деятельности, вступал в конфликт с официальным языком?
Не совсем в конфликт. Я в этом абсолютно уверен и заявляю без всякой доли пижонства, он опережал и официальный язык и язык официальной литературы, я уж не говорю о языке газет. Да язык и должен развиваться быстрее, чем политика и общество. Я глубоко убежден в этом, потому что он первичнее. Если что-то происходит в обществе, то это происходит сначала в языке, потом уже проявляется в каком-то материальном плане.
Когда-то был такой смешной эпизод – я предсказал конец политической карьеры одного очень известного нашего деятеля, Председателя Совета Министров. Этот деятель решил выказать свою образованность и выразился так: «Это что — каждое предприятие будет, как тот кот Леопольд, который гуляет сам по себе?..» То есть, соединил две цитаты. Я понял, что он долго не продержится, и предсказал ему два месяца. Карьера этого политика завершилась через месяц. Так что все, что происходит в языке – не случайно. Не случайно и то, на каком языке говорят сейчас даже образованные люди на телевидении или радио «Свобода». Иногда приходится просто руками развести. Происходят какие-то дикие вещи – и ненормативная лексика гуляет спокойно, а люди перестали склонять числительные…
Когда пуристы говорят, что нам нужно беречь язык, то я уверен, что он, язык, разберется сам и даже нас сбережет и охранит. Только к нему нужно относится по-честному. Если пишется какой-то текст, а потом наступает ступор, то не надо этот текст мучить, пусть лежит еще год, валяется, но когда напишется, то напишется правильно и ошибок в языке не будет, и ничего не нарушится в окружающем мире.
А что можно говорить о сегодняшнем обществе, если исходить из тех языковых тенденциях, которые мы сейчас обсуждали? Что подсказывает интуиция?
В обществе пропадает культура разговора, а также культура письменного общения. Это происходит потому, что язык страдает, он не выносит такие нагрузки, если к нему относиться без достаточного пиетета. Нужно быть сдержаннее, строже, классичнее, тогда, я думаю, мы сможем этот перелом выдержать и продержаться как-то…
Недавно филологи выступили с инициативой издать специальный справочник правильных ударений и произношений, ориентированный на чиновников?
Вот когда мы до этого докатимся, то есть начнем чиновников с помощью справочников учить грамоте, вместо того, чтобы учить их этой грамоте в школах и университетах, то наступит полный конец. Нужны ли вообще стране безграмотные чиновники? Могут ли они выполнять эти функции?
Одна из ваших книг «Горизонтальная страна» вышла в «Пушкинском фонде», другая в издательстве «Опус магнум». Вы сказали, что не сами их составляли, тогда в каком порядке расположены в них тексты?
Скорее всего, по хронологии и по тем изданиям, которые были мной самим когда-то составлены. Нынешние составители отталкивались от этого. В новых изданиях довольно логично все выстроено.
То есть, у вас нет какой-то специальной идеи, какое стихотворение следует за каким? Это не важно?
Все получается естественно. Как писалось, так и сложилось. Знаете, перед смертью Заболоцкий составил полный свод своих стихотворений. Сейчас печатают его стихи, кто как пожелает. Он запретил публиковать варианты некоторых текстов, оставил завещание… И вот такое беспардонное отношение к величайшему поэту, его авторской воле. Бог знает что происходит…
Но если читать «Столбцы» Заболоцкого и потом их последующую редакцию, то можно обнаружить при сравнении дополнительную информацию…
Информация информацией, а воля есть воля, и чувства такого человека как Заболоцкий действительно должно, безусловно, соблюдаться. Что касается моих книг, то мне абсолютно не важен их состав – как хотят, так и составляют, я считаю, что это не очень скажется на качестве книги…
…То есть она все равно будет хорошей, в любом случае?..
Если бы я думал по-другому, то не писал бы.
Сейчас молодые литераторы, совсем молодые, увлекаются Маяковским. А вы как к Маяковскому относитесь?
Очень любил в свое время раннего Маяковского. Но сейчас его поэзию как-то другие имена мне заслонили.
Какие именно?
Ну, если к нескольким свести: Мандельштам, Заболоцкий и Георгий Иванов. Но с Маяковского, надо отдать ему должное, все начинали. Это хороший поэт и в школьных учебниках печатался все же. Мимо него не пройдешь.
В свое время критики склоняли Ваши имена – Парщиков, Еременко, Жданов. Вы читаете сейчас их стихи?
Читаю, да читаю.
Они сейчас тоже не так часто публикуют стихи, может быть вы и тогда были совершенно разными поэтами и ваше объединение было формальным?
В каком то смысле да, формальным, потому что мы вместе выступали. Я могу сказать, что они писали для меня, я писал для них – вот в том то и дело, что объединяли не общие установки и декларации, а то, что мы понимали друг друга, хотя разные вещи делали. Парщиков вообще занимался сумасшедшим делом – головой всю жизнь бился о стенку, ну и ничего, и шишек набил, и стенку пробил, и все в порядке.
Ну, если считать, что это была стенка на Запад…
Не совсем так. Это стенка филологическая.
Но ведь весь мир не может вмещаться в литературу и поэзию, пространство жизни гораздо шире…
Какие-то вещи в окружающем надо воспринимать не как среду, в которой мы живем, а как тест, который человеку с рождения бросается и даже навязывается. В этих ситуациях так называемое личное творчество помогает разобраться в этом «тексте». Есть и другие пути. Есть религиозный путь, может быть чисто научно-исследовательский подход. Так что всё не описывается ни одним, ни другим инструментом. Если у человека вся жизнь укладывается, как у Марины Ивановны Цветаевой, в творчество, или как у Мандельштама, то ничего иного не надо. Так и идет для них познание всего мира, а когда вся просвещенная Европа удивленными глазами смотрела на то, что происходит в Европе, Цветаева уже писали «Стихи о Чехии» – как занимали Чехию. Вот так человек жил и только через собственные стихи все понимал. Другому это не дано. Третьему этого не надо. Я до сих пор не могу понять, как может быть религиозная тема – темой творчества. Вот просто этого не понимаю. Есть – религия, есть, скажем, живопись. Либо молись, либо рисуй. А сочетания их я не понимаю, мне это кажется каким-то огромным лукавством. То есть религия – это состояние, а не тема… Да уж никак не тема…
Когда Вам вручали премию Пастернака, вы прочитали стихотворение о войне. Эта тема очень важная для вас?
Я читал не вообще о войне, а именно о чеченской войне. Стихотворение это написано давно, но я недавно дописал к нему еще одно четверостишие. Само стихотворение было написано еще до чеченской войны по следам событий кавказской войны, когда воевал Шамиль.
И вот я не в воющей стране
Не брезгаю и теплым пивом,
Когда она бредет, то как во сне,
В воющей стране не говори красиво,
И смысла не ищи в воюющей стране.
Я плохо понимаю, что происходит… Проходят какие-то фестивали, вручают премии, параллельно происходит колоссальная бойня, и у всех на это закрыты глаза. Послушал недавно выступление представителей Комитета советских матерей – женщины не хотят, чтобы их дети воевали, но вот копни любого мужика в пивной – он прямиком скажет, что долой всех чечен.
Все равно конфликт остается. Каким образом надо его решать?
Я не политтехнолог и не политик, но здесь простая вещь: уже останавливали эту войну один раз, значит, ее можно еще раз остановить.
Но бывшее чеченское руководство требовало независимости от России… Россия с этим не согласна…
Какая Россия?
Страна.
Страна одно, народ – другое. А правительство третье.
Вы считаете что народ готов к тому, чтобы от нас эта территория отделилась?
Я не буду сейчас говорить каких-то вещей на грани банальности и цинизма: кому нужна эта война, и кто из нее что получает… Ни в какой войне нет смысла, какими бы деньгами это не пахло, все будет залито кровью, вот и все, а это никакими деньгами не оправдать… надо еще миллион книг написать и миллион картин, чтобы это все… переработать кармически, весь этот узел. Ну, извините, а зачем мы тогда выбираем правителей, если они ничего не могут сделать?
Вы считаете, что любыми способами надо выйти из этого конфликта?
Любыми.
А что может сделать литература?
Сейчас все средства хороши. Если я напишу стихотворение, то оно разойдется, пусть его читают, пусть оно звучит. Если есть возможность перед камерой сказать о том, что необходимо сделать все возможное, чтобы прекратить эту войну, я готов сколько угодно это говорить… Я написал то стихотворение, о котором уже шла речь, довольно давно. Называется оно «Репортаж из Гуниба». Я написал как бы репортаж с того места, где стояла в свое время беседка, в которой Борятинский, генерал-фельдмаршал Шамиля, сдавался в плен. Эпиграф к стихотворению – «Куда тебя влечет свободный ум»…
2002, июль