Владимир Войнович

«НАЧИНАЯ С ВАЛЕНКА»

 

2007

 

Выход третьей, завершающей части «Приключений солдата Ивана Чонкина совпало с 75-летием Владимира  Войновича. А начинал писать свою эпопею еще живя в рабочем общежитии, использовав вместо письменного стола—валенок.

 

Владимир Николаевич, откуда пошла ваша фамилия – Войнóвич?

Правильнее говорить Вόйнович. Твардовский называл меня именно так. Это сербская фамилия. Был адмирал Марк Иванович Вόйнович, основатель Черноморского флота. А основателя нашего рода звали Воин и был он князем. Он был воеводой короля Стефана Дичанского и первое упоминание о нем относится к 1325 году. Кроме того, он был женат на королевской дочери.

У вас могут быть претензии на сербскую корону…

Хм… да, было бы смешно.

В Сербии это должно быть как-то отмечено? Может быть это выбито на какой-нибудь стеле?

Где-то выбито. Например, скажем в Дубровнике был такой писатель Иво Вόйнович, классик хорватской литературы. Здесь вообще все запутано и это вообще интересная тема. Дело в том – кто такие сербы и хорваты или боснийцы, например? Сербы и хорваты – это сербы, которые приняли католичество. Вот один из моих родичей, предков не по прямой линии Коста Вόйнович, он был серб, а потом он, как писали, покатоличел – то есть принял католичество. Он про себя говорил: я по рождению серб, по мировоззрению хорват, а по вере католик. А его сын уже стал классиком сербско-хорватской литературы и жил в Дубровнике – Иво Вόйнович. У него детей не было, а у его брата были две дочери, с которыми я был уже знаком. И я считал, кто они мне и посчитал, что они мне семиюродные тети. Они обе жили по 90 с лишним лет. Одна из них жила в Нью-Йорке, а другая в Загребе и когда я пришел к той, которая жила в Нью-Йорке когда ей было уже 90 лет, она меня спросила: «А ты виски принес?» Я спросил: «А что, надо?» Она говорит: «А как же». Я пошел, купил 0,75 л виски, я был тогда несколько моложе, чем сейчас и мы с ней вдвоем это выпили.

А сейчас?

А сейчас я столько не осилю. А она в 90 лет полбутылки виски осилила.

Старая закваска.

Да. Вот такой род. Нашему рода посвящено специальное исследование, в котором все мы перечислены, все шестнадцать поколений. Только мужская линия. Вот что такое Сербия? Всегда менялся статус этой страны и этих мест. Например, некоторые мои предки были из Черногории, а в Черногории был такой флот в Котерской бухте. И этот флот был сам по себе государством. Спрашивается, кому он принадлежал? Никому не принадлежал. Он был государством в государстве. Его президентом назывался капитан-регент. Руководил совет капитанов и один капитан был сверху. И мои многие предки служили в этом флоте. У меня несколько поколений моряков.

По традиции вы должны быть моряком, а не писателем.

Должен быть, но мой дед уже не стал. Ну, у меня вокруг писатели были, поэтому… Но вот Иво Вόйнович – это классик. Не по прямой линии, но нашего рода.

А как отнеслись ваши родители к тому, что вы стали писателем? «Мы где живем» — первая книга прозы, которая у вас вышла. Они были приятно удивлены?

Они не ожидали. Потому что мой отец тоже писал, но у него не получалось с изданием книг. Он писал стихи, делал переводы. Книга его переводов издана после смерти, это как раз на сербскую тему – Царство Сербское, которое погибло 600 лет назад в Косово. Почему Косово так болезненно для сербов, потому что они когда-то буквально все за него погибли. Почти весь народ погиб за это Косово. Это перевод сербского эпоса. Мой отец всю жизнь переводил сербский эпос. Он писал стихи, а под конец стал писать прозу.

То есть у него даже было ревностное отношение к тому, что вы стали писателем?

Ну да, в какой-то степени было, но все-таки он мой отец, он за меня радовался, просто ему казалось, что это такая профессия ненадежная и он был по-своему прав.

Ваша первая книга вышла в издательство «Советский писатель». Вам сколько лет было тогда?

Мне было 30 лет. Но дело в том, что эта повесть «Мы здесь живем» вышла в «Новом мире» за два года до того. Потом книжка долго не выходила и, наконец, вышла – продавалась по цене 14 копеек. Она, между прочим, играла в моей жизни важную роль. Когда я получил первый гонорар, купил себе первую машину – старый горбатый «Запорожец».

Прекрасный гонорар был!

Ну, нет. Я купил подержанный «Запорожец», он стоил 2 тысячи рублей. Я на нем ездил. К этому времени я получал гонорары – я писал песни… Я ездил первое время без прав. Просто сел на машину и стал ездить. И когда меня останавливали, я говорил милиционеру, что я права забыл, но ждоставал книгу и открывал на спервой старнице, видишь, – говорил я милиционеру, – тут написано «я ехал на своем самосвале…», он читал эту строчку и верил, что я профессиональный водитель, после этого я дарил эту книжку ему, он брал под козырек и я ехал дальше.

Доступная взятка и в те времена помогала…

Да, взятка в 14 копеек.

Вы начинали как поэт. А сейчас пишете?

Пишу, но очень редко. В 60-м году, когда у меня напечатали в «Новом мире» первую повесть, я сразу бросил писать стихи и не писал их лет 25. А потом вдруг написал одно стихотворение, потом еще одно…

Как так?

Меня спровоцировал Булат Окуджава. Это было в 1985 году, я жил под Мюнхеном, в изгнании. И вдруг 9 мая 1985, в свой день рождения, у нас в гостях появляется без всякого предупреждения Окуджава. Он говорит: я приехал и можно я у тебя поживу? Я был так взволнован его приездом, что когда он уехал, долго не мог прийти в себя, ходил и бормотал что-то под нос. Сначала приходили в голову строчки Пушкина: «Мой первый друг, мой друг бесценный…» А потом вдруг раз—и написал стихотворение—в подражание Окуджаве…

Почему вы решили вернуться к «Чонкину»?

«Чонкин» с самого начала был задуман как эпическое произведение. Я закончил вторую книгу в 75-м году и практически тридцать лет думал о продолжении романа, но не получалось. Я все время думал о продолжении, но не получалось. Я писал, у меня есть книга «Замысел», где я показывал свои опыты по продолжению «Чонкина», но не получалось. Я не мог войти в сюжет, не слышал того камертона…

Получается, что 30-40 лет вы писали эту эпопею?

—Дольше гораздо. От замысла до конца прошло 49 лет. Рекорд, достойный Книги рекордов Гиннеса. Но со дня окончания второй книги до написания третьей прошло тридцать лет. Я все время думал, меня этот замысел мучил. Я писал в предисловии, что я себя ощущал, наверное, как женщина, которая выносила тройню, двоих родила, а третий остался в ней. Я просто никак не мог успокоиться, и в то же время не получалось. Войти в стилистику было почти невозможно. Я старел. Когда я начинал, мне было 26 лет, а сейчас мне 75.

Меняется ли герой книги вместе с вами?

В третьей части Чонкин совсем другой. В результате различных перипетий он стал фермером. Я видел десятки, сотни, тысячи таких «чонкиных», которые в результате войны попали сначала в Германию, потом из Германии в Англию, Америку,  Австралию и стали фермерами, сапожниками, кем угодно… Это была типичная судьба миллионов перемещенных лиц—бывших военнопленных.

Почему эта книга была запрещена в СССР?

Мои книги были запрещены за 12 лет перед тем как я эмигрировал. Это не то, что я взял и спокойно уехал. Меня за книги выгнали. А не то, что вот я уехал, а мои книги запретили. Мои книги начали запрещать в 68-м году. Потом у меня был короткий-короткий перерыв – в 72-м году власти снизошли и у меня вышли две книжки – книжка моих повестей и книга о Вере Фигнер «Степень доверия» и это был короткий период, который в 73-м году закончился. С тех пор я был глухо запрещен, а уехал я только в 80-м году. «Чонкин» был как красная тряпка для многих начальников, особенно для военных. Наверное потому, что это в какой-то степени сатира на советскую действительность, на советскую армию, на КГБ-НКВД.

Сатира по-прежнему является актуальной сейчас?

А сатира всегда бывает актуальной и всегда она не нравится.

У вас есть коллекция самиздатовское изданий «Чонкина»…

Вот, например, самиздатовское воспроизведение тамиздата. Эта книга вышла в издательстве ИМКА-Пресс в 75-м году в Париже, а здесь самиздатчики уже фотографическим способом на фотобумаге ее воспроизвели. С одной стороны есть текст, с другой – нет, это такой кустарный способ. У меня было много самых разных самиздатовских вариантов. Был «Чонкин» как амбарная книга, был литовский «Чонкин» тоже самиздатовский. Было подпольное издание польской «Солидарности», у которой была своя подпольная типография и они напечатали мою книгу.

Получается, что в те года, когда появлялись эти книги в России, могли и арестовать за их хранение – как за листовки или хранение книг Солженицына.

И некоторых арестовывали. Было такое. А уж во всяком случае изымали, если у кого находили и у них были большие неприятности.

Такая трагедия могла случиться с любыми вашими книгами, с «Шапкой» или с какими-то другими произведениями?

«Шапку» я написал уже за границей. Но когда она оказалась здесь, конечно, у людей были неприятности. И, кстати сказать, у того же Окуджавы, который был у меня в 85-м году, все-таки это начиналась уже перестройка, но когда он от меня поехал, хотя он очень известный человек, но на границе у него обнаружили разные книги, в том числе и мои, и у него были серьезные неприятности.

Ваши книги можно сравнить с миной замедленного действия—когда он попадали в Россию, то иногда взрывались.

Когда я еще был здесь, в Советском Союзе, мои книги уже были запрещены и когда их находили, то у человека возникали большие неприятности. Я помню, как одного из читателей поймали с моими книгами, он потом стал президентом Грузии—это Звиад Гамсахурдиа.

Откуда пошло увлечение живописью?

Я много лет занимался литературой, писал, писал, писал… и наступил какой-то момент, когда мне стало это очень скучно. Я садился за компьютер, я знал, что хочу написать, но не мог написать ни строчки. А нам тогда подарили одну любительскую картинку. Что-то в ней не хватало и мне захотелось ее подрисовать. Я купил ученические краски, взял кисточку и нарисовал фон. И вдруг увидел, что картина заиграла. Я не ожидал такого эффекта. Я стал рисовать еще и еще и вдруг понял, что сошел с ума. Мне было уже 62 года и до этого я никогда не рисовал. Я вскакивал ночью, рисовал, я совершенно помешался… Это также как и с литературой. У меня бывали взрывы. Когда я писал книгу о Чонкине—у меня был взрыв. Обычно я пишу все-таки спокойнее—встаю, пью чай или кофе, раскачиваюсь, потом сажусь за компьютер и пишу. А это был взрыв. Такой же взрыв был с живописью. Если это сравнивать с любовью, это как медовый месяц.

А какие книги у вас были в детстве?

Моего отца арестовали, когда мне было четыре года, и мы были вынуждены переезжать с места на место и никакой библиотеки у нас не осталось. А потом была война, эвакуация. Я оказался на Украине с теткой и с бабушкой—папиной мамой. И у нее была единственная книга – дореволюционное Евангелие от Матфея. И она мне это Евангелие читала без конца, дочитывала, потом опять начинала сначала. И мы с ней всё обсуждали.

Критиковали свою тетку?

Нет, я не критиковал. Мы с ней однажды поспорили и я помню важный пункт нашего спора. Мы спорили о поступке Понтия Пилата и я до сих пор уверен, что Понтий Пилат поступил очень хорошо и благородно. Все считают, что он негодяй, что он предал Христа. Но ведь он же умыл руки, он сказал: нет на мне крови этого человека, я не участвую в вашем преступлении. Преступлении людей, которые приговаривал Христа.

Потом были еще какие-то детские книжки. Я рано начал читать, может быть лет в пять. Читал какие-то детские маленькие книжонки, а до больших книг я даже и не дотрагивался. Но у нас на хуторе, мы тогда жили в Ставропольском крае, такой занесенный снегом хутор и там каким-то образом оказалась книга Аркадия Гайдара «Школа». Мне было уже девять лет и она была для меня все-таки толстой книгой, но я ее однажды открыл — сначала не хотел читать, хотел просто посмотреть – но начал читать и не смог остановиться. И вот это моя первая книга, прочитанная от начала до конца, когда я получил полное удовольствие от чтения. Я вам сказал, какое удовольствие я получал от рисования, от писания, а вот сначала первое наслаждение я получил от этой книги. И надо сказать, что прошло много лет и когда я уезжал за границу, у меня уже была библиотека и довольно большая, я кое-что взял с собой, мне нужно было выбирать. Я снял с полки  томик Гайдара и подумал: вот это я, пожалуй, не буду брать. Я открыл книгу, помня, что в детстве она мне нравилась, открыл ее и опять не смог оторваться. Это действительно замечательная книга и Аркадий Гайдар был замечательный писатель и замечательный талант.

В юности у вас, кажется, не была письменного стола?

Я жил в общежитии. Там были такие условия, что работать было невозможно У нас между двумя комнатами был предбанничек, величиной, наверное, с этот стол площадью, может быть немножко больше. Это было рабочее общежитие, там были рабочие робы, рабочая обувь и были валенки, такие короткие валенки. У меня была большая амбарная книга в жестком переплете, еще был детский стульчик. Я садился на этот детский стульчик, ставил перед собой валенок, ставил на валенок эту амбарную книгу и писал. Двери открывались со стороны правого уха, открывались со стороны левого уха, хлопали, а я сидел и писал. Там я начал писать первые главы «Чонкина».

Вы валенок в валенок ставили?

Нет, ставил один валенок, он был жесткий.

Это я спрашиваю на всякий случай, вдруг пригодится.

Нет, я бы не желал вам этого. Это романтично когда молодой, когда полон сил и надежд, что от этого валенка перейдешь наконец к настоящему письменному столу.

 

 

Владимир Войнович

«ПОРТРЕТ НА ФОНЕ МИФА»

2002

 

 

Книга Владимира Войновича «Портрет на фоне мифа» – одно из наиболее ярких полемических произведений последних лет. Она соединяет в себе одновременно и элемент мемуаристки, и доступное литературоведение. Это связано с тем, что книга Войновича целиком посвящена Александру Солженицыну. Войнович рассказывает, как впервые познакомился с молодым еще Солженицыным, как сложилось их общение, когда оба оказались в эмиграции… Книга лишена привычного по отношению с Солженицыну пиетета, возможно именно поэтому новая работа Войновича вызвала резкую полемику в прессе.

 

Владимир Николаевич, ваша книга «Портрет на фоне мифа», является итогом долгих взаимоотношений с Александром Исаевичем. Ее можно назвать итоговой?

Не уверен, что ее можно трактовать как итоговую только потому, что она выпущена именно сейчас. Я писал книгу долго, откладывал, потом снова начинал. Это не итог, а лишь результат моих размышлений над феноменом Александра Солженицына. Мне хотелось этой публикацией доказать, что ни у кого нет и не может быть табу на правду о Солженицыне.

Ваше первое знакомство с Солженицыным состоялось почти сорок лет назад…

Мы познакомились в 62-м. Но в книге не только история взаимоотношений с Солженицыным… я бы сказал, что в ней перемешаны история нашего государства и моя собственная… Когда я писал, то не думал о скандале. Хотя, наверное, скандал все равно как-то предполагался. Дело в том что я был сильно задет и самим Солженицыным, а также отношением к нему и вокруг него. В молодости я почти боготворил Солженицына. Я вообще-то не склонен к подобной экзальтации, но при первом знакомстве с его текстами – а я впервые узнал о Солженицыне от Твардовского, который некоторым знакомым литераторам в те годы просто зачитывал вслух рассказы Солженицына – я его воспринял как очень крупного писателя. И без всякой критики.
Позже мое отношение к нему начало меняться. Еще позже я написал роман, пародийный образ главного героя которого, Сим Симыча Карнавалова, имел некоторые черты Солженицына… Тогда разразился первый скандал, связанный с моим отношением к этому писателю. Дело в том, что Сим Симыча не хотели воспринимать только как литературного героя, все стремились «прочитать» этот образ именно как карикатуру на Солженицына…

Это роман «Москва 2042»?

Да. Тогда в прессе поднялся огромный скандал. Я сначала не понял, что случилось – почему нельзя? Мне писали разные письма. Уважаемая мною Лидия Корнеевна Чуковская написала, что если вы хотите полемизировать с Солженицыным, так полемизируйте иным способом – пишите статьи. Ну почему я должен писать статьи? Если я хочу полемизировать в иной форме, допустим сатирической. Почему я должен писать статьи? Я вообще-то, не автор статей…
Меня тогда это еще больше убедило в актуальности этого текста. Более того, моя книга была буквально запрещена в разных странах. Разные люди, какие-то слависты, консультирующие в западных издательствах, стали преградой на ее пути к читателям.
Я стал тогда думать – что же это такое за феномен «Солженицын», почему столь странное отношение к нему? Я не могу сказать, что дружил с Солженицыным, я с ним несколько раз встречался. Эти встречи имели случайный характер. Несмотря на это, я очень внимательно наблюдал за его судьбой, да и видел его как бы в динамике развития личности и творчества… В конце концов я сформулировал для себя, что есть человек Александр Исаевич Солженицын, а есть миф о Солженицыне. Тогда мне и захотелось написать эту книгу. Я понял, что просто не вправе ее не написать. Мне было необходимо выразить свое отношение к этому мифу.

Вы анализировали в своей книге, как и почему вокруг Солженицына начал складывался миф некоторой… неприкасаемости… чрезмерного почитания… Почему же это произошло?

Солженицын появился в самое удачное для него, как для писателя, время. Его рукопись оказалась в «Новом мире» в декабре 61-го, в самый разгар «хрущевской оттепели». Тогда стало возможным уже многое сказать в литературе, но одна тема оставалась по-прежнему запретной – лагерная тема.
Хотя такие рукописи уже ходили по рукам. Достаточно упомянуть «Колымские рассказы» Шаламова. Однако повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» оказалась первой из публикаций на эту тему. Надо сказать, что это очень сильная повесть.
В течение целого года перед тем, как «Новый мир» ее напечатал, Москва была полна слухов о ней. Говорили, что ее прочитал сам Хрущев, что Хрущев дал одобрительный отзыв… Так что к моменту публикации в 1962 году интерес к ней был очень «разогрет»…

То есть получилась естественная реклама этого текста?

Конечно. И все же главное в том, что сама публикация повести означала снятие табу с болезненной для общества темы. Миллионы людей, освободившиеся из лагерей, восприняли эту публикацию как колоссальную перемену и в жизни страны и в их собственной судьбе.

Вместе с тем ваш роман «Москва 2042», прообразом одного из героев которого стал Солженицын, оказался фактически запрещенным на Западе…

Я не могу сказать, что он был совсем запрещен. Где-то был напечатан, где-то проходил с большим трудом. Многих начинал не устраивать пародийный образ героя, когда они начинали думать, что прообразом его мог быть Солженицын. Люди использовали свои влияние, чтобы помешать публикации… Это было осложнено тем, что после эмиграции Солженицына, КГБ, стремясь разоблачить писателя, через разных подставных авторов публиковало много разоблачительных вещей о нем. Все знали, что эти тексты инспирированы КГБ, нападающем на «нашего защитника-заступника», нашего самого, как тогда говорили, «прогрессивного писателя», самого, как сказал Маяковский о Ленине, «человечного изо всех прошедших по Земле людей».
Понимаете? Я сам настораживался, когда видел такие материалы…
Помню, известный критик Владимир Лакшин напечатал где-то на Западе критическую статью о Солженицыне. В Советском Союзе она распространялась в «самиздате». Было это в 70-годы, и я сам тогда отнесся к этой публикации негативно: да, как же это можно про нашего Солженицына такое писать! И уже много позже, когда стал относиться к Солженицыну более критически, все равно считал, что о нем, живущем в изоляции в СССР, так писать нельзя.

Не могли бы вы попытаться четко сформулировать свое отношение к Солженицыну?

Солженицын безусловно талантливый писатель. Он вошел в историю и из истории его никто не вычеркнет. И я, конечно, вычеркивать его из истории не собираюсь.
Но существует расхожий миф о Солженицыне, по которому он числится нашим самым великим писателем, равным Льву Толстому. Я не думаю, что он равен Толстому. Объективно его дар все-таки поменьше… Сам Солженицын несколько скептически пишет в своих мемуарах, что некоторые сравнивают его с Зиновьевым и Гроссманом… Не знаю насчет Зиновьева, я бы его тоже не сравнивал, а вот с Гроссманом можно сравнить. Гроссман тоже очень крупный писатель. Причем не меньше, чем Солженицын. Вот только славы у него поменьше. Вполне сравнимые, можно сказать, величины.

Потом меня раздражают всякие преувеличения. Я читал в одной из газет – «ну кто любит Россию больше чем Солженицын!» Интересно, каким мерилом эту любовь автор статьи пытается измерять? Может быть есть какой-нибудь «любвемер», что ли?
Пишут, что это человек столь огромной совести, что все наши «совестишки» умещаются в ней… Ну это и вовсе чушь, потому что Солженицын – человек, как я понимаю, не очень-то совестливый, он всегда проявлял много черствости по отношению к разным людям и вообще отличается невнимательностью. Я бы сказал даже, что на протяжении жизни он был неделикатен и груб со многими людьми, и я не понимаю, как можно называть человек «совестью» большой страны, если он вообще элементарно несовестлив в бытовом понимании…

Вы написали книгу, чтобы освободились от тех мыслей о Солженицыне, которые вас беспокоят?

Не уверен, что мне это сразу удастся. Меня заставят думать о нем, ну просто в силу реакции общества на эту книгу. Но я писал не столько о Солженицыне, сколько о его мифе, об отношении общества к этому мифу. Именно из-за этой мифологизации такое повальное увлечение этим писателем…

Мне кажется, что сейчас молодежь менее внимательна к книгам Солженицына, чем раньше…

К таким книгам как «Архипелаг ГУЛАГ», конечно, надо обращаться все время. Что же касается его брошюры «Как нам обустроить Россию», то она была издана тиражом 30 миллионов экземпляров. Всякий писатель может только завидовать такому тиражу.
Я думаю, что тогда интерес к Солженицыну был настолько велик, а брошюрка была настолько мала, что очень многие сумели ее прочитать. Но ведь в чем заключается разочарование? Люди ожидали божественного откровения, а прочли размышления обыкновенного человека. Некоторые считают, что это умные размышления, другие полагают, что нет. Ведь надо помнить, что Солженицын вообще поднят на такую высоту, на которой нормальный человек не может удержаться. Я написал что-то критическое об этой книге и, кажется, по «Радио Свобода» сказал.

Владимир Николаевич, мне бы хотелось сейчас отойти от темы нашей беседы и спросить вас об ином. Когда вы начинали писать стихи, то ходили в литературные объединения или нет?

Ходил. Когда я начинал, то там где жил, никаких литературных клубов не было, но когда приехал в Москву, это было в 56-м году, то попал в литературное объединение «Магистраль», которым руководил Григорий Михайлович Левин. Кстати, в нем выросло довольно много известных писателей, например Булат Окуджава…

Искандер, по-моему…

Нет, Искандер там не был, но очень многие были: Александр Аронов, например, Игорь Шаферан… Нина Бялосинская, Эльмира Котляр…

А что дало вам литературное объединение?

Я приехал из провинции, мне было важно «вариться» в какой-то литературной среде. Литературное объединение и давало мне эту среду. Кроме того – это тоже было очень важно – я там слушал своих ровесников… Мы же все время там читали и обсуждали стихи. Я слушал обсуждения и часто то, что я слышал, мне не нравилось, то, что говорили на обсуждениях, мне тоже не нравилось. Я думал – «надо не так, а так…» Понимаете, это мне помогало! Даже мое отрицательное отношение к тому, что я видел и слышал, тоже помогало мне саморазвиваться.

Самое известное ваше стихотворение – это текст песни «На пыльных тропинках далеких планет…». Кажется, это была любимая песня Гагарина или Хрущева?

Гагарин, конечно, эту песню пел, но прославилась она, когда летали космонавты Николаев и Попович. Они вдвоем пели ее в космосе, а когда вернулись на Землю, Хрущев пропел один ее куплет с трибуны Мавзолея…

За это вы и орден уже сразу могли получить…

М-да… Меня, между прочим, тогда выдвинули на Ленинскую премию, но на первых этапах, и задвинули сразу вместе с композитором Оскаром Фельцманом.

Вы были тогда уже диссидентом?

Нет, но уже какие-то диссидентские признаки в моем поведении были.

А сейчас, когда тот же Солженицын скептически упоминает об этой песне в своих книгах, ваше отношение к ней не изменилось?

Я отношусь к ней, как к своему ребенку. Я никогда не считал себя поэтом-песенником и вообще писал стихи короткое время. Когда у меня начала получаться проза, перестал заниматься стихами. Но в этой песне я ничего плохого не вижу. Когда-то я был начинающим летчиком, любил полеты, воздух… и у меня в песне – вы помните? – «заправлены в планшеты космические карты» – это продолжение моей неосуществившейся мечты летать…

Книга, о которой мы сегодня говорим, «Портрет на фоне мифа», на мой взгляд, мемуарная книга, рассказывающая не только о Солженицыне, но и о вашем времени.

Она и о моем времени и обо мне самом, но и в тоже время о Солженицыне, потому что Солженицын, при первом же знакомстве с его прозой, произвел на меня огромное впечатление и был одним из самых значительных впечатлений моей жизни. Не рассказать об этом впечатлении было бы глупо.

Как вы считает, зачем Путин ездил встречаться с Солженицыным?

Путин ездил для того, чтобы дать обществу некий знак, говорящий, что он – представитель другого поколения и других взглядов, что он может поехать к такому вот… бывшему диссиденту… Ведь у Солженицына есть репутация патриарха, пророка. Вот президент и поехал к нему. Я не думаю, что какие-нибудь советы Солженицына он внимательно слушал или прислушивался к ним. То есть, может быть, и выслушал, но по моему у Путина есть привычка выслушивать внимательно все советы, но все делать по-своему…

Может быть в обществе необходим какой то человек, который мог бы восприниматься совестью нации или моральным авторитетом?

Вы знаете, когда- то говорили про Сахарова что он «наша совесть». Я тогда написал, что это очень удобно – носить свою совесть в чужом теле. У нас многие хотят выбрать кого-то для этой роли – вот, мол, он, наша совесть. Это освобождает от бессовестных поступков, точнее – от ответственности за бессовестные поступки. Я думаю, что визит Президента к Солженицыну был ритуальным, точно таким же, как визит к нему израильского министра иностранных дел Шимона Переса. Тот посетил Солженицына, чтобы продемонстрировать уважение к русской культуре, поскольку Солженицын – опять миф! – у нас считается представителем и народа и России в целом…

А Распутин или Белов? Разве они не представители?

Нет, они на такой ранг не тянут. И кроме того после возвращения Солженицына они как-то сильно ушли на второй план…

Скажите, после этой книги, вы над чем-то еще работаете? Или решили позволить себе некоторую паузу?

У меня всегда на письменном столе что-то лежит. Я сначала пишу одну книгу, потом решаю, что получается плохо, первая рукопись откладывается в сторону и я берусь за следующую. Кстати, и эту работу о Солженицыне я писал долго, все время откладывая…
Сейчас я работаю над мемуарами. У меня есть книга «Замысел». Она вышла несколько лет назад и сейчас я работаю как бы над ее продолжением. Я специально употребляю это выражение «как бы», потому что у меня будет не совсем продолжение. В одной из телевизионных передач на вопрос о муже, известная актриса ответила, что своего мужа она как бы любит… Так и я «как бы» пишу продолженье…

Дело в том, что «Замысел» особая книга – в ней мемуары перемежаются с моими замыслами. И там, внутри, тот кто читал ее, тот может помнить, у меня, например, находится место роману, написанному от лица женщины. Это не мемуары, просто роман. Он идет внутри книги, а попутно я рассказываю о том, как в детстве гонялся за петухом и т.п. Такая вот сложная вещь. Но кроме того я пишу еще разные мелкие рассказы…

Когда вы меня спросили, мог бы я охарактеризовать Солженицына двумя словами, то я не смог, а вот писатель Шульгин смог найти аналогию. Когда он во время февральской революции приехал из Европы в Петроград, то встретил своего старого друга Петра Струве и тот его спрашивает: «Сейчас все говорят о каком-то человеке, которого зовут Ленин. Куда не придешь, всюду Ленин да Ленин. Вы можете сказать в двух словах, что это такое?». «Ну, это довольно сложный человек, сложное явление, – говорит Шульгин, – если в двух словах, то это «думающая гильотина».

Скажите, а может быть вы… ревнуете… Солженицына к его славе, к его Нобелевской премии?..

Может быть и ревную… Есть такая писательская ревность… Может быть… Но я, честно говоря, никогда ни о каких премиях не думал и если даже получал, то все равно о них не думал… Нет. Я честно пытался рассказать о своем впечатление от Солженицына…. И еще я хочу сказать, что эта книга мемуарная и если бы даже сейчас проблема «мифа» никого не интересовала, мне все равно было бы важным написать эту работу. Я считаю, что в книге видно мое стремление к объективному изображению моего любимого героя. Повторюсь, но это важно – в книге я рассказываю о том, что есть человек, который был самым сильным впечатлением моей жизни, о котором я действительно на протяжении многих лет думал. Думал не только о нем, но и обо всем том, что было с ним связано. Оскорбляться на мои размышления, по-моему, нет никакой причины.