Вероника Долина

«Я БИОЛОГИЧЕСКИ ОЧЕНЬ ЦЕНЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ»

 

2006

 

Сочетание музыки и поэзии, на мой взгляд, одно из самых естественных. Вероника Долина совершенно виртуозно умеет это делать — ее песни становятся своего рода квинтэссенцией поэзии, а стихи в свою очередь носят ярко выраженную мелодичность…

 

Как вы считаете, почему на самом деле тексты популярных песен, так называемой попсы, написаны так плохо?

Ну как это… просто… это самое… от несовершенства.

Кого? Поэтов?

Да, от дисбаланса в природе: как умеют, так и пишут. Фактически, что могут, то и продают.

Вы знаете, я считаю, что чем хуже текст песен, тем песня становится все более популярной. Может быть, сознательное упрощение должно быть непременным условием успеха современных эстрадных песен?

И не современных тоже. Ну, Саш, нет, так и было испокон веков, к тому же в наших пределах это очень расхожая формула, потому что простенькие песенные стихи они в ходу везде в мире, ну вот, но если нам хочется из поколения в поколения нести такую величальную нашей поэзии, то тут расхожденице – либо величальное, либо исключительно занижающее ее песенное свойство. Хорошо бы найти баланс, но боюсь, что  не получится. Ну есть какие-то попытки, ничего не будет такого. Есть поэзия и она чурается песенности, есть песенность и она очень комплексует перед поэтическим ремеслом, но зато живет сравнительно сладко. Я тут не при чем, к сожалению.

Скажите, но ведь такое понятие как «бард», которое появилось у нас где-то в годах 60-70-х, сейчас, мне кажется, устарело, бардов уже вообще не существует?

Девальвировалось. Ну а что делать?

Почему?

Потому что мы не Виньоны, не Бернсы, мы не Овидии Назоны, мы не Метерлинки, мы — фактически никто, хотя  иногда у нас бывают в общем сравнительно звучные фамилии, бывают. Даже двойниковые. Еще всякие вещи мы иногда исповедуем, иногда проповедаем, но подлинно поэтических символов мы, к сожалению, не носители, по простой причине – мы не носители подлинной внутренней свободы, так получилось. Мы  приседаем, мы делаем реверансы перед самим собой, перед любым окошечком, где, быть может, дают билеты, быть может, выдают деньги, это  вынужденное приседание, оно выхолащивает  еще кое-какие вещи, и из поэзии все хуже и хуже, и все это абсолютные банальности, сделать тут ничего нельзя.

Но вы считаете себя бардом?

Да, конечно.

Все-таки?

Да, конечно. Бард – это природное сочетание стихов с небольшой внутренней музыкой, еще немножко  внутренней свободой, и еще практически полное отсутствие государства внутри, да, немножко фрондируют, так у нас положено. На этом костре практически самостоятельно сгорел Высоцкий, несамостоятельно, но достаточно люто сгорел Галич, и еще  некоторое количество людей поджаривается, и немногие доживают до лет почтенных, но бывает. Но нам даже предписано неким высшим законом, в некотором роде гореть, если не получается колючей проволоки. Очень печально звучит, но это так.

Один из ваших недавних дисков, называется «Табак», он посвящен…

«Табак» это памяти Окуджавы.

Да, диск, посвященный памяти Окуджавы. А Окуджава был поэтом или был все-таки бардом?

Абсолютно подлинный бард, и он очень комплексовал, да, потому что у нас положено комплексовать, потому что мы — не Азнавуры, и не Брассансы, и нам не воздается таким обыкновенным поэтам не воздается и  нужно жить немножко по-другому, может быть, написать роман  в серию «Пламенные революционеры», может быть, написать роман в какую-нибудь другую серию, и хорошо себя вести,  и т.д, может съездить на БАМ, может быть в Париж в свое время, ну так всегда было, и сейчас тоже практически так. А Булат Шалвович был подлинный, совершенно натуральный музыкант, абсолютно подлинной чистой воды поэт, без советского налета, и очень тосковал по-своему, потому что он был мировой культуры человек. А здесь – это, либо нужно было очень подолгу, либо до конца доказывать, либо очень маяться  внутри. И то, и другое было при Окуджаве, а величина была очень натуральная.

Я держу последние ваши книги. Ваши стихи – это все-таки стихи или песни?

Это то, что я пою.

А то, что вы поете, это текст песни или стихи? Окуджава все-таки не все свои стихи пел, не все исполнял под гитару?

Я — все.

И что это дает стихам? Или что-то убирает, отбирает у них ?

Кое-чего отбирает, но многое и дает. Значит так, запретные вещи, очень быстро сейчас расскажу. Просто есть вещество, эта такая алхимия, оно немножко лучше дается человеку, у которого слух немножко выше, если слух немножко выше, то это часто тебя приводит к взаимодействию с музыкальным инструментом, но, хоть гитарой, что ли, да, еще чем-то там другим. Вот и все. И тогда концентрация вещества, просто волшебного, в  стихах немножко повышается. Да.

То есть если слуха мало, то тогда все?

Тогда стихи хуже, да, а если слуха совсем мало, то стихи значительно хуже. Этого дела очень много.

Вероника, у вас четыре ребенка, по-моему, не пять? Один из них уже сейчас известный актер, второй замечательный журналист, один из самых популярных журналистов, что для вас семья, как получилось, что дети, разные дети и такие талантливые?

Не как. Ничего не знаю.

Ну как?

Методики нету никакой.

Ну есть тайна.

Тайна. Ничего не знаю про это. Я сама об этом думаю. Я об этом думаю, и я немножко вырождаюсь, может быть, и  не так немножко. Потому что я была очень строгая и товарищеская мать своим детям, а превращаюсь в нормальную желчную капризную взыскательную, снимающую с них стружку, а когда их нет со мной,  еще норовящую с придыханием про  них рассказывать. Я нормализуюсь, я деградирую.

Ну, подожди. Вот семейные отношения существуют, на мой взгляд, должны какие-то существовать. Ты хочешь, чтобы твои дети…

Нет, нет. Сейчас объясню.  Я хочу, чтобы моим детям было хорошо, как только родились, в год, в пять, в 12, пубертатный период, поздний пубертатный период, женатость, ну не знаю, садоводство какое-нибудь там, где-то производство, короче говоря, всегда, если можно, до конца. Это все.

То есть ты выстраиваешь им все-таки какой-то стереотип, модель жизни?

Конечно, я моделирую.

Но подожди, может быть, они хотят пойти в армию?

Все может быть. Куда?

В армию?

Этого не хотят.

Почему?

Ну об этом договорились, как только они родились. Мы не делаем прививок, мы не идем в армию, мы противники.

Чего? Противники армии или вообще?

И прививок, еще массы всяких вещей. В сущности, если передо мной поставить вопрос, не противник ли я системы «дважды два», наверное, противник. И иногда протестую. Кстати, иногда вслух. Я хожу в школу, я взаимодействую, я не уверена, что дважды два, это дважды два. Я не уверена, что в наших московских столичных, даже приличных языковых школах должны не быть перегородок между унитазами в туалете. Но, видимо, им кажется, что это входит в систему дважды два. Мне не кажется. Мне кажется, что нужны перегородки, хорошая туалетная бумага, и хорошие элегантные задвижечки. Это про туалет.

Можно так сказать обо всем.

Окуджава, которого мы  уже сегодня упоминали, для многих людей является такого рода прорабом духа. Это, может быть, банальный термин, но и были люди, и есть люди по отношению к которым  общество себя равняло. Сейчас есть деятели культуры, таких, но, от чьего мнения, от чьего авторитета зависит климат в обществе?

Стареющие, стареющие, все более хрупкие.

Кто?

Вот еще. Как это так? Я так не буду. Я не могу. Я не буду персонализировать. Немного есть.

Все-таки остались.

Это художественный мир, конечно. Там, где есть вещество, там, где волшебство. Там, где нет волшебства, таких мест полно, там во-первых, нет моих интересов, там нет интересов моей семьи, и мне кажется, там нет интересов никакого нормального человека, какой рейтинг не приписывает этим ведомствам, и как их не  причесывай, и что им не приклеивай, какой модной длины  сюртуки им не отдергивай, это все мура, это ничтожество. Кстати, мне не нравится словосочетание прораб духа, с какой стати?  Мне нравится что -нибудь такое, как у старика Баума. Мне нравится про волшебство, понимаешь?

Волшебники?

Конечно, подумаешь, прорабы, вот еще, это что-то хрущевское, хотя неплохой был человек, не худший.

То есть волшебники все-таки есть, это уже твоя терминология, волшебники есть?

Немного.

Ну остались. А скажи, подожди, молодые писатели, допустим, Владимир Сорокин или Пелевин, писатели, которые влияют на читательскую аудитории. Они способны как-то формировать общество или все-таки нет, или они все-таки находятся на периферии общественного внимания?

Ничего, не на периферии. Какая же тут периферия? Полный мейнстрим, тут вообще.  Большой театр туды-сюды. Да, нет. Я очень поклонник и сорокинскиой и пелевинской прозы. К примеру, последняя сорокинская книга меня вполне воодушевляет — «Дети Розенталя». Его сценарное мастерство мне всегда нравилось, прозаическая тоже. Все это очень забавно. Дело в  том, что наша общая среда обитания, из которой мы произошли, и до сих пор, как это ни забавно в ней живы, вот оно очень располагает к такому сарканианству, оно должно было  появиться у такого или сякого. Он очень острый, он же целая пирамида. У него есть основание, у него есть могучее острие, у такого, как Сорокин. Ну я — полный поклонник. Но он — сфинкс, но я – поклонник. Что касается Пелевина, то последняя вещь, если она последняя, робко скажу, не знаю. Я немножко запаздываю, медленно теперь читаю, потому что у меня не всегда есть силы. Я продолжаю жить  этой густой физической без метафизики жизнью, но  в духе  забыл с вечеру денег, утром сбегал, продуктов принес, к обеду должен быть обед, к ужину должен быть  ужин, да, и кстати, в полдник должен быть полдник. И забегающие в дом люди, которым нужно чай, кофе, не  компот, как прежде, а много разной газированной воды, кстати разных видом, кому с сахаром, кому без, разные соки

Ты – домохозяйка, типичная домохозяйка.

Омерзительное советское слово, типа, прораб. Да, не прораб я, и не домохозяйка, но я немножко – хозяйка. Мне нравится это все , понятие хозяйничанья,  мне не нравится слово хозяйствование. Я, если хочешь знать, я другое. Я, так сказать, Регина, немножко королева в своем королевстве, почему хозяйка? Но я делаю все, я в средневековом смысле, понимаешь. Я делаю все, да, я сама пойду на рынок, в корзине фрукты, овощи принесу, я еще сама приготовлю. Значит, вот что. Мы сбились, насчет  Пелевина.

Я читаю с запаздыванием, но зато с удовольствием. Я практически не промахиваюсь. Я не читаю без удовольствия,  то есть об этом не может быть речь. Читать и читать с отвращением, это для меня парадокс. Я выбираю, я немножко по методу Брайля. Мне было лет 12, когда на Соколе стала работать не самый старый и изумительный букинистический, но так было, что я там жила. Я там выбирала, и они не грели , ну все, я их  не брала. Я беру только что греет, значит, и оно греет до конца, вплоть до прожигания. Книжка Пелевина, там где про «Оборотня священного», ой, она мне так понравилась. Я так страшно хохотала в каком-то самолете, где я летела, что люди рядом  вообще  отпадали, но я иногда очень смеюсь. Я грустная, но иногда я очень смеюсь.

Скажи, изменилась у тебя аудитория, слушателей твоих песен, стихов?

Да, во-первых, многие умерли. Практически бесповоротно исчезли. Началось все с того, что многие мои слушатели были значительно старше меня с изрядным отрывом. Я помню седые головы в моем зале,  а я была совершенное дитя. Я думала, что так будет всегда, что-то мне не приходило в голову, что это не затянется. Да, они исчезли, многие. Ну целая программа уехавших людей, вот уж Господи, Боже мой. Хотя иногда мне кажется, что был  какой- то замысел, что мою публику раскидать по карте таким образом, чтобы они меня встречали почти на каждой станции, куда меня привезет поезд, принесет самолет.  Ну вот. А что сейчас с моей публикой, например, здесь. И она очень невелика, она очень беззащитна, но вот как я . Я тоже  невелика, и  беззащитна, но что-то они читают, что-то они слышат. Есть вкусовая шкала, она  у нас общая. Я очень верю, вот  таким неправильным, детским способам, но он мне нужен, как инструмент, такой способ думать. Я очень верю, что моя публика ровно как я, что она ровно те же книги выделяет, ровно те же блюда готовит, ровно во столько же подымает своего ребенка, ровно во столько же забирает его из школы, и никакой армии, и никакой чего там еще –…

Домохозяйства, прививок…

Нет, оно есть, но на правильном месте.

О’кей. Скажи, на самом деле у нас в студии я еще напомню несколько твоих книг, которые вышли…

Это все пустяки.

Вышли, конечно, диски, много дисков с твоими песнями, но важнее было бы для меня, и, наверное, для зрителей, если бы ты сейчас исполнила бы одну из песен, на которую есть настроение.

Я биологически очень ценю справедливость. Да, и мне кажется, что зимой нужно, это именно в смысле ну такого важного направленного такого взаимодействия с публикой. Мне кажется, что зимой должны быть  в некотором роде зимние вещи. Они питают публику. А летом другие. Переходим.

Отпусти меня, пожалуйста, на море

Отпусти меня, хотя бы раз в году

Я там камушков зелененьких намою

Или ракушек целехоньких найду

Что-то камушков морских у нас не густо

На Тверской среди зимы их не найти

А отпустишь, я и песенок не грустных

Постараюсь со дна моря принести.

Отпусти меня, пожалуйста, на море

В январе  пообещай мне наперед

А иначе кто же камушков намоет

Или песенок негромких подберет.

Изменит мои оборванные строки

Я поранилась, сама не знаю, где

А  поэт, это- же единорог

Иногда они спускаются к воде.

Трудно зверю посреди страны запрет,

Кроме Крыма больше моря не найти

Только море еще любит нас, поэтов,

А поэтов вообще-то  нет почти

Ах, достаточно, румяных, шустрых, шумных

Где-то там, касаясь, сажень бровь дугой.

Но нет моих печальных, полоумных ,

Тех, что камушки катают за щекой.