Полина Дашкова
«МОЙИЗДАТ»
2007
Полину Дашкову в Германии называют «королевой русского детектива» и сравнивают с Агатой Кристи. Именно в Германии она получила свою первую и единственную литературную премию — за лучший европейский криминальный роман года. В России общий тираж ее книг давно превысил тридцать миллионов. Но в литературных кругах отношение к ее текстам довольно критическое.
Действие твоего последнего романа «Источник счастья» начинается в 1916 году, и посвящен он поиску эликсира молодости…
В какой-то момент я вдруг поняла, что вот это материалистическое мышление, которое вызрело к ХХ веку, стало чревато уходом в языческий мистицизм, в механистическое понимание рукотворного чуда. Следствием этого явился мистический, древнейший языческий акт мумифицирования вождя. Серьезная доля эзотерики, ритуального шаманства присутствовала не только в Третьем рейхе, но и у нас. К началу ХХ века существовало около 300 теорий старения и методов его предотвращения.
В твоей книге я нахожу сюжетную перекличку с «Собачим Сердцем» Булгакова…
Об этом времени очень мало чего написано. Но на меня повлияло скорее не «Собачье сердце», а ранние Булгаковские записки молодого врача, где он очень скрупулезно описывает бытовые детали—например, то, что сейчас называется зажимом, раньше называлось торсионным пинцетом, дезинфекция рук и ран происходила с помощью йода, перчатки почти не использовали…
Смотри «Собачье сердце» это тоже поиск счастья поиск гармонии, это попытка из собаки сделать человека.
Нет — это идея механистического преобразования того что создано не человеком, а господом богом. И в результате получается общая анти утопическая тема, присутствующая в литературе в разных вариантах. Хотя я безумно люблю «Собачье сердце» и вообще Булгаков один из моих самых любимых писателей на разных этапах жизни.
Я читал, что ты очень долго готовилась к этой книги, потому что эта книга касается медицинской тематике…
Дело не только в медицине. В какой-то момент я поняла, что вот это дарвинистко-материалистическое мышление, которое окончательно вызрело к ХХ веку до такой степени, что стало влиять на политику, на социум, на общество, на отдельные умы. Оно оказалось чревато абсолютным уходом в языческий мистицизм, и вот такое механистическое понимание рукотворного чуда много напортило людям в истории, привело к русской революции: мы завтра там вот наш новый мир построим, мы сами все разрушим, потом создадим рай на земле… Параллельно с этим шло безумное увлечение спиритизмом — вот взять за шкирку, притянуть этого духа и вот что-то такое он важное скажет, что тебе будет дальше удобно жить.
Наверное, и Лысенко, Мичурин…
Это все ерунда — и Лысенко и Мичурин после того, что был Мавзолей — абсолютно мистический древнейший языческий акт мумифицирования вождя. Это сознание древних — быть может не египтян даже, у них за этим скрывалась несколько иная философия — это сознание инков, что-то такое из очень глубокой древности. Серьезная доля эзотерики такого ритуального шаманства присутствовала не только в третьем рейхе, но и у нас. Многие чекисты (был такой Глеб Иванович Боки, фигура не слишком известная, серьезно занимавшийся эзотерическими делами) ездили на Тибет в поисках эликсира молодости…
Поступая в Литературный институт, ты уже имела четкие литературные вкусы?
Я начала читать рано и читала все подряд. Но первое ощущение, когда книга тебя не только переворачивает, но и меняет, связано с «Приглашением на казнь» Набокова. Это был самиздатовский экземпляр, который я откопала лет в 12-13 и который, дочитав на одном дыхании до последней страницы, я начала читать снова.
А «Лолита»?
Я прочитала «Лолиту» сначала по-английски. Я не люблю этот роман. Он касается таких вещей, о которых даже гению, может быть, писать не стоит. Честно говоря, для меня Набоков заканчивается тогда, когда заканчивается Сирин.
То есть тема любви девочки и взрослого мужчины тебя раздражала?
Дело в том, что на самом деле очень многие девочки оказывались в подобных ситуациях с той или иной степенью близости: пионерский лагерь, школа и так далее. Я чувствовала потрясающую красоту набоковского слога, понимала, что книга гениальна, но я ее не люблю.
У тебя на столе лежит Сэлинджер, чей роман «Над пропастью во ржи» помог многим молодым людям разобраться в себе самих…
Ох, не дай бог разбираться в себе по Сэлинджеру. Исторический же факт, что это любимая книга Че Гевары, настольная книга Марка Чепмена, убийцы Леннона. Известно достаточно случаев, когда террористы, убийцы, идя на преступление, держали эту книгу у себя за пазухой. Однако благодаря этому роману я увидела Америку, Нью-Йорк. Когда я попала в Нью-Йорк (мне было уже 29 лет), то первым делом попросила отвезти меня в Центральный парк, где попыталась найти скамеечку у озера, на которой сидел герой романа.
У тебя есть необычная книжка, подписанная Бродским.
Это перепечатанная мной от руки поэма Бродского «Шествие». Я напечатала ее в таком детском альбомчике, подписав на титуле «Мойиздат». Был 83-й год. Когда мой муж снимал фильм с Бродским «Прогулки по Венеции», я попросила его подписать книжку у поэта.
Есть еще ряд книг, которые оказали влияние на твое творчество. Например, воспоминания Надежды Мандельштам.
Судьба Мандельштама — это одна из самых страшных трагедий в русской литературе. Набоков в одном из интервью говорит о соцреализме, как о некоем уродливом порождении тоталитарного режима, произнося при этом потрясающие слова о том, что ему бывает неловко ощущать себя свободным и защищенным, когда он думает о Мандельштаме…
Что надо было сделать для того, чтобы выжить?
Всего лишь не читать в слух одно единственное стихотворение, которое все знают: «Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища И сияют его голенища…» Сталин очень странно относился ко многим людям, допустим, академик Павлов, который был откровенным врагом советской власти, оставался на свободе, но Мандельштам сделал единственную потрясающую вещь — он оскорбил лично Сталина.
Но есть и воспоминания Илья Эренбурга…
Да, это то, что действительно влияло на меня в раннем возрасте — вторая книга, третий и четвертый том. Первый том воспоминаний я как-то сама реставрировала лейкопластырем, может быть совершенно варварски, он совсем разваливался. Сейчас у меня есть очень добротное издание с фотографиями, но как раз более всего любимы эти вот уникальные книги из детства.
Эренбург сумел достойно прожить это время, никого персонально не оскорбляя.
Человек, живущий в этой ситуации, если хочет сохранить себя как личность, как физическое тело, он должен быть немного… разведчиком в тылу врага. Эренбург это умел, Пастернак умел. Пастернака погубило совсем другое — отнюдь не его политические взгляды, а просто зависть коллег, когда он написал «Доктора Живаго» и должен был получить Нобелевскую премию. И вся его травля была связана вовсе не с политическими причинами, а с завистью. Столь же потрясающая судьба у Булгакова — Сталин его терпел, хотя он воевал и служил у белых.
Взаимоотношения писателя и читателя в советский период складывались особым образом, не случайны знаменитые слова Сталина о том, что других писателей у него нет. Ты сейчас в романах занимаешься серьезными исследованиями и волей не волей вступаешь в общение с читателями, и это общение иногда может и травмировать…
Здесь нужно понять одну вещь — когда я стала читать разные мнения о себе, именно читать, а не выслушивать, потому что в глаза люди как правило говорят намного осторожнее, чем высказываются в интернете, тем более анонимно, я столкнулась с тем, что существуют абсолютно противоположные мнения на одни и те же романы. Так что ни в коем случае не подстраиваться по чужое мнение. Есть замечательная по этому поводу у Крылова басня про то, как слон нарисовал картину и ему стали говорить что вот тут надо дорисовать, а вот в другом месте убрать, а вот это переместить… в итоге не стало картины. Для меня люди четко делятся на тех, кто что-то производит и на тех кто «высказывает свое мнение» по поводу того, что производят другие.
Насколько я знаю, в детстве у тебя любимой книжкой были сказки Оскара Уайльда.
Я их прочитала по-английски в возрасте девяти лет — у меня до сих пор сохранилось это уникальное издание 1909 года. Тогда я была страшно горда тем, что свободно читаю по-английски, но моя прабабушка Лена как-то спросила меня: «Ты что, так навсегда и останешься горничной с одним языком?» Я ответила с гонором вопросом на вопрос: «Когда это у нас горничные говорили по-английски?» Бабушка Лена до глубокой старости свободно читала по-французски, по-немецки и по-английски, она знала латынь и помнила греческий, за ней была гимназия, Бестужевские курсы, Сорбонна, то есть настоящее русское образование. При Сталине все, что было в доме на иностранных языках, подлежало уничтожению. Когда дедушку Лешу, сына моей прабабушки, должны были арестовать, жена его арестованного друга позвонила и предупредила, что придут, дедушка уехал, а ночью в туалете жгли все эти книги на иностранных языках…
Есть какой-то образ в сказках Оскара Уайльда, который тебе близок?
Мне дорога любовь ласточки со счастливым принцем. В этих отношениях между этой статуей и ласточкой есть что-то такое неуловимо тонкое, что и является искусством и что невозможно объяснить. Совершенно пронзительная грусть есть в каждой из историй, она делает их отнюдь не детскими. Дети плачут. Я плакала, обе мои девочки тоже плакали, когда мы их читали… Если так плачут из-за сказок — это очень целебные слезы.
Ты выучила французский?
Я понимаю по-французски, но по большому счету так до сих пор и осталась горничной со знанием только английского языка.