МАРИЯ РЫБАКОВА: Анна Гром и ее призрак. Посл. В.Рудича, 1999. Тираж 1000 экз.

О КНИГЕ:

• Е. Отрощенко, «История не о любви», «Русский журнал», 11. 02. 2000;
• Л. Данилкин, без названия, «Коммерсантъ», №195, 23.10.1999;
• Л. Данилкин, «Призрак бродит по Европе, призрак Анны Гром», «Плейбой», №11, 1999;
• Д. Смирнова, без названия, «Афиша», 1999;
• А. Марченко, «Униженные и оскорбленные», «Литературная газета», №43, 27 октября-2 ноября 1999;
• Т. Бек, без названия, «Общая газета», №23, 8-14 июня 2000;
• Рубрика «Пять книг недели», без названия, ExLibris НГ, №46 (118), 25.11.1999;
• Н. Григорьева, без названия, «Новая русская книга», № 3, 1999;

Рецензии:

Мы получаем поэтическое повествование о жестоком современном мире, где нет любви, а привязанность возникает в силу привычки, где нет родных городов, все они «различаются лишь степенью привыканья к ним, а так все чужие». Наверное это можно отнести  и ко всему в мире, мир сам по себе чужой, неуютный, как комнаты, в которых доводилось жить Анне. Трагизм ситуации как раз и заключается в разобщенности, как основной, определяющей характеристики мира… Только после смерти Анна смогла сказать своему возлюбленному все, что хотела, однако и ха гранью жизни она не обрела понимания… Совсем немного времени оставляет Мария Рыбакова человеческой душе для прозрения, для попытки осмыслить мир и понять, что же такое было в жизни, чего ради на свет явились…
 Егор Отрощенко

Роман начинается со смерти главной героини: «Ты жив (обращается новопреставившаяся Анна Гром к Виламовицу) — я мертва». Русская эмигрантка, студентка отделения классической филологии сначала московского, а потом берлинского университетов подрабатывает официанткой, пытается стать фотомоделью, ссорится с работодателями, кое-как общается с немцами, путешествует по Греции, дискутирует о философии с местными маргиналами и даже занимается любовью с Машей Р., подозрительно похожей на Марию Рыбакову…
 Лев Данилкин

Что до неразделенной любви к идеальному европейцу с внешностью и манерами истинного арийца, то это, подозреваю, всего лишь стихийное бедствие, застигшее Анну Гром в победоносный миг, единственный в ее судьбе, когда она, изгойка, почти готова забыть, что родилась в государстве «богатых нищих» и взращена в обществе, у которого «нет будущего»,  Алла Марченко

Этот роман о взвинченном и отчаявшемся юном сознании, казалось бы, должен априори подавить читателя как соглядатая — с пролога, с первой ноты, с самого начала-конца: «Ты жив — я мертва». Но сам ритм (сильный и страстный), но исключительно эпистолярная форма (я и там не может отказаться от ты), но обилие теплых земных деталей и темного света (обожание ненавистного) поет гимн жизни…  Татьяна Бек

Многие деятели культуры обращают внимание на забавный факт наших дней: литературу, убитую антилитературными практиками постмодернизма, начали воспроизводить в конце 90-х не писатели, но писательницы. Так, по признанию Виктора Ерофеева, русская литература брошена мужчинами, бегущими от культуры, и воспроизводится в contemporary art, в основном, женщинами. В составе сборника молодых дарований, который Ерофеев в этом году экспортирует в Германию, значительная часть принадлежит перу «молодых баб». Это не единственное проявление феминизации русской словесности. Достаточно открыть любой литературный журнал, чтобы увидеть: больше половины крупных прозаических вещей написано женщинами. На фоне такой гинекореанимации слова роман Марии Рыбаковой кажется изделием, артикулирующим довольно глубинные признаки тенденции, но в традиционном ключе, дающем право на немедленное восприятие и признание в литературном сообществе, властвующем над печатными органами: «Анна Гром и ее призрак» почти одновременно начали бродить как по «толстому» журналу «Дружба народов» (1999, № 8-9), так и по издательству «Глагол».
Смерть автора, смерть книги, смерть романа и других мифических персонажей металитературного дискурса оказываются в центре внимания новой женской прозы, из мелкой бабьей экономии решившей оплакивать труп его же средствами. Рыбакова пишет не просто роман о трупе, но и от лица трупа. Однако письмо разлагающегося трупа не вызывает отвращения, поскольку само разложение табуировано нормативным литературным русским романа и его откровенно «восходящей» тенденцией — назидательным путем души на тот свет, романтической на-деждой «прожечь бесконечность» при помощи любви и т. д. Композиция состоит из писем с того света (с третье-го дня по сороковой), написанных от лица русской девушки Анны Гром, повесившейся в Берлине. Перед читателем разворачивается подробная земная биография умершей — ее социальное восхождение в статусе русско-еврейской эмигрантки от подавальщицы в кафе и работницы почты к студентке, изучающей латынь и древнегреческий, и восхождение ее чувств от плотских утех с некраси-выми и неумными немецкими студентами к платонической любви с похожим на грека Ульрихом Виламовицем. Виламовиц — немец, его незаконный дед, по преданию, был видным фашистским офицером Эйдрихом, красивым и беззастенчивым садистом. Влюбленный в легенду собственного происхождения «внук» занимается мертвыми языками и, будучи похож на «деда» как две капли воды, в то же время сравнивается в тексте с Аполлоном, поскольку красив «не той ослепительной красотой невинного куска мяса, которой красивы молодые боги, но красив по-суровому, как умный живодер, зако-ловший быка», — живодер, чья «вы-сеченная из мрамора… фигура могла бы украсить площадь любого города». К нему и обращена стилизованная в христианских мотивах корреспонденция. Письма вступают в диалог с литературой всех времен: от жития святой Феодоры, сообщавшей Василию Новому о мытарствах души в течение сорока дней, и до «Hochzeitsreise» Владимира Сорокина, где немецкий жених русской еврейской девушки Маши Рубинштейн ощущает себя двойником уже почившего в бозе нациста фон Небельдорфа, приходящегося ему отцом. «Вот тебе, мрамор!» — именно такими словами, манифестирующими идентификацию с античностью, просит сопровождать собственное избиение красивый молодой мазохист Небельдорф. При всем этом интертекстуальном изобилии призрак Анны Гром диктует ровное, поступательное движение повествования, озаренное всполохами классического мистицизма, типа: «Внезапно молния осветила окно. Я взглянул туда и в ярком свете увидел тебя, Анна, стоящей на той дороге, что вела в горы. Ты смотрела на меня и подмигивала, как Маша перед игрой. За всполохом света ударил гром…» Таким образом, постулированная мужчинами невозможность романа игнорируется женщинами. Мария Рыбакова пишет традиционный роман в духе Набокова — ребус, требующий расшифровки.
Некоторые шифровальные приемы Рыбакова и заимствует у этого романиста русского зарубежья: на тридцать пятый день путешествий души в текст проскальзывает некая Маша Р., чей «дед был известным в России писате-лем». А на следующий, 36-й день Виламовиц сам пишет письмо на тот свет, в котором признается, что все эписто-лы сочинены им, начиная с третьего дня после похорон Анны Гром. Литературные практики дедов и прадедов замкнуты Машей Рыбаковой на ключ, а может быть, и множество ключей, по крайней мере один из которых хранится в тексте Ницше, толкующем легенду о нити Ариадны, и в тексте Жиля Делеза, толкующем это толкование Ницше в «Critique et clinique». Обоюдными усилиями этих мыслителей легенда о лабиринте выглядит как история Ариадны-Анимы, брошенной Тезеем-Аполлоном, и отдавшейся впоследствии Быку-Дионису, к которому первоначально питала отвращение. В одной из версий мифа Ариадна, брошенная Тезеем, который победил Быка, вешается на своей знаменитой нити, так и не «взойдя» до Быка. Очевидно, именно этот вариант использует Рыбакова, чья героиня повешена при помощи нити повествования Виламовица, закручивающей «реальное» повешение Анны Гром на несчастной страсти к мужчине, красивому, «как умный живодер, заколовший быка». Пока Анна любит Виламовица, она отвергает жизнь, ибо Тезей-Аполлон — дух отрицания. Для Ницше Тезей-Аполлон даже не был греком, но был неким Немцем, что слывет греком, тогда как истинным греком был Бык-Дионис. В романе Рыбаковой Виламовиц явно сопоставляется с греком, имея истинным двойником все же немца-нациста, — но вот никакого Диониса, никакого Быка в романе, в сущности, и нету…
В «Le Carte Postale» Жак Деррида считает повешение имитацией фаллоса. Мария Рыбакова имитирует Деррида («Le Carte Postale»), адаптируя его: односторонняя любовная переписка, начинающаяся цифрой «3», вклинивающийся в реальность мотив почты, отсутствие, достигающее присутствия, апология письма, латынь, древнегреки, даже немец У. Виламовиц… Имя Виламовица заимствовано из письма Деррида от 9 сентября 1977 года, которое начинается словами «я приеду тебя встречать» и разворачивается в критику «Писем Платона», дискуссию об авторстве и давно сгнившем авторе. Предметом остракизма Деррида становится, среди прочих исследователей Платона, знаменитый немец — У. фон Виламовиц-Мелендорф. Так Виламовиц ли автор писем Анны Гром? И к нему ли обращены они? Не подслушал ли ариец Ульрих повесть загробного духа, который и в жизни был только призраком, если прочесть его имя наоборот: морГ аннА? Редуцируя Деррида, Рыбакова не выходит за пределы парадигмы дедов и прадедов, уже будучи вне ее потому только, что, перефразируя Рыбакову же: она — жива, а они — мертвы. Но жива ли она в традиционном смысле слова? Отказываясь от Диониса, она отказывается родить, по Ницше, сверхчеловека, чтобы не подкармливать землю новыми трупами. Возврат литературы к аполлоническому началу, к своего рода неоэстетизму ставит в подобной прозе ситуацию, когда стилем становится вечная девственность, чьи пальцы просятся к перу, к бумаге. Понятно, что такая полная иллюзий и назидательного потенциала особа не может не обратиться к вечной социально ангажированной теме противостояния России и Германии. Адаптация трупа культуры для консервативно настроенных любителей литературы — вот телеология этих новых литературных женщин. Надежда Григорьева

Мария Рыбакова написала замечательный современный роман о любви и смерти. Ни много ни мало. Девушка, повесившаяся от неразделенной любви, пишет своему возлюбленному письма с того света. А потом она выпьет воды из Леты и все забудет. В пересказе все это выглядит пошлейшим образом. Как «Анна Каренина». «Ты жив, я мертва». Это первая фраза романа Марии Рыбаковой. Найти такую первую фразу – уже большая удача. «Он поет по утрам в клозете» – так начинается «Зависть» Олеши. И в этой фразе уже есть все, что потом случится с Кавалеровым. В первой фразе Рыбаковой тоже есть все. Такая молодая (1973 г. р.), такая талантливая! Я сижу на завалинке в платочке и слезящимися глазами с умилением и восторгом смотрю на «племя молодое». Сложная, изящная, необыкновенно страстная проза, в которой героиня умершая значительно умнее героини прижизненной (а как тут иначе скажешь, не «живой» же, она ведь умерла), как и положено быть мертвым. Поразительные предположения (а как по-другому сказать, не «догадки» же, ведь она еще жива) автора о загробном мире. Образцово-показательные культурные аллюзии. Очень точно пойманный современный сюжет о молодом русском существе, пытающемся жить в Европе, не в эмиграции. Отчетливое сознание того, что юность это вульгарное мучение. Замечательный финал. Дуня Смирнова