Евгений Гришковец

«ЛИЦО КАВКАЗСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ»

 

2005

 

Евгений Гришковец известен как автор и исполнитель собственных пьес. За них он был удостоен нескольких театральных и литературных премий. Однако широкой зрительской аудитории Евгений известен благодаря и тому, что исполнил роль «лица кавказской национальности» в фильме Александра Адабашьяна «Азазель». Две книги прозы Евгения Гришковца «Рубашка» и «Реки» стали бестеллерами.

 

Что такое проза на ваш взгляд?

В моей собственной деятельности проза это то, что я хочу, чтобы люди читали глазами, не по отдельности, не то, что я бы сам исполнял и рассказывал им в театре, когда они собрались вместе в театральном зале.

Некоторые полагают, что ваша проза очень перекликается с теми монологами, которые вы исполняете. Действительно, монологи автобиографичны, вы утверждаете, что можете писать только о том, что прожили, что хорошо знаете. Вот и проза такого же рода. А сюжетность, динамика, сквозные линии – они возможны для вас как для прозаика.

Я не могу сказать, что ими владею. Не очень понимаю, как можно придумать, разработать фабулу и сюжет. То есть, у меня, скорее лирический тип сюжета, который  неотделим от меня.

Ваша последняя книга «Реки». Вы ей довольны?

Это совсем свежее чувство. Я закончил книгу в этом году. Оформил ее Серж Севастьянов, который вообще не оформлял до этого книг. Но он оформил «Рубашку» и  эту повесть. Мне кажется, книжка внешне получилась приятной, ее приятно брать в руки — красивая вещь, которую приятно принести домой.

Вы согласны с тем, что вашу прозу можно назвать «прозой поэта»?

Нет, я совсем не пользуюсь метафорой, поскольку очень долгое время, учась в университете и потом готовясь к написанию диссертации, занимался лирическими циклами, условно говоря, стихами, и так много я анализировал поэтических текстов, в которых так много метафор, что устал от этого и понял – сам понял – что не владею метафорой. Как только я понял, что ей не владею, то и перестал ее понимать. Это усилием воли  сделано. Я этого не понимаю, что такое метафора, поэтому в моих книгах ее не бывает.

Ну все-таки «Реки» — это, наверное…

Ну да, конечно… ну только там написано все же про фактические реки, и если брать название моего самого первого и самого известного спектакля «Как я съел собаку», конечно, тоже чувствуется идиома «и мы на этом собаку съели», но все же и там я рассказываю, как фактически ел собаку. Иностранные переводчики очень долго думали, как можно перевести название «Как я съел собаку» и переводили тоже какими свойственными идиомами. Я понял, что это не годится, и оставил название «Как я съел собаку» по-английски, ну потому что там  все же слышится метафора. Метафор я бегу, но самое ужасное, что на 1-м курсе университета я писал стихи…

Не случайно я сказал, что вы написали прозу поэта.

Да, я писал стихи, хорошо, что их не сохранилось в виде рукописи, но самое ужасное, что я их помню, я не могу их забыть. Ужасные стихи были, ужасные…

Почему вы выбрали темой диплома именно поэзию Гумилева, когда заканчивали филфак?

 Поэзию Гумилева я выбрал потому, что она мне сильно нравилась именно из-за своей точности. Еще с ним было проще работать, потому что стихи Гумилева не что иное, как рекомендация: как писать акмеистический стих. Именно поэтому у него не так много хороших, подлинно прекрасных стихов, а в основном это такие точные тексты. С ним было очень легко работать. Теоретику с его стихами работать проще, чем с великими стихами Мандельштама или Ахматовой.

Ну, понятно, что есть великие и есть талантливые поэты и стихи.

… Нет, Гумилев велик, но он прорывался к величию, он как солдат мучительно точно писал такой вот точный акмеистический стих.

А почему вы не любите толстые литературные журналы, почему вы убеждены, что ваш читатель находится именно в клубах, а не в библиотеках?

Толстые литературные журналы я люблю сам, как читатель. Я помню свои радостные впечатления от больших журналов тогда, когда стал их читать, то есть по возвращению со службы. Это было в 1988-89 годах. Но я совершенно уверен, что мои читатели, мои зрители в театре – это люди, которые не очень много читают книг, не запойные чтецы, и не такие люди, которые еженедельно ходят в театр. Это такие нормальные люди, довольно занятые, и для них,  как и для меня, толстые литературные журналы это что-то из такого традиционного прошлого, а я хочу быть еще и в своих собственных ощущениях, а также хочу, чтобы эти мои ощущения совпадали с ощущениями читателей. А это значит, что я не очень из той традиции, когда журналы читали. И еще, прости меня, пожалуйста, все-таки издать собственную книжку и ее продать, это выгоднее, чем напечататься в большом толстом  журнале.

Но ведь можно напечататься сначала в толстом литературном журнале, а потом опубликоваться в книге… собственно говоря, так всегда и было.

Просто я в бывшем Советском Союзе никогда ничего не печатал и никогда ничего не писал. Я живу сейчас, и мне сейчас хочется как можно быстрее все издать…

Ваша последняя книга была выпущена за два месяца.

Да. Я хочу почувствовать как можно быстрее отклик от книги. Для людей, которые  меня чуть помладше или моего возраста, толстые журналы – это что-то такое действительно из того… прекрасного советского прошлого.

Я прочитал в одном из интервью с вами, что, закончив книгу «Реки», вы выпили сто грамм коньяка, как сами пишите, и подумали: черт побери, какой хороший писатель Гришковец.

Нет, не так, не так я сказал. Я сказал, что есть два фрагмента в этой книжке, буквально, даже не фрагмента, а два длинных предложения, которые, когда я написал, то вдруг понял, ой, а ведь этого на русском языке, пожалуй, никто не писал еще… вот такое предложение, такую формулировку, вот так никто еще до меня не сформулировал. Я испугался собственной мысли, налил себе 100 грамм коньяку и лег спать, чтоб дальше об этом не думать.

А с каким литературным произведением вы сравниваете свой текст, с какими писателями. Вы упоминали Юрию Олешу и сказали, что его влияние было существенно для первых ваших монологов. Современная проза, как понять, хорошая она или плохая? Что для вас является критерием хорошей прозы?

Боже мой! Ну, вот могу сказать, что вот такой толщины роман сейчас не может быть хорошим и современным. Читать такой роман все равно, что смотреть телесериал. Сегодняшняя проза должна быть более краткой. А что еще я и не знаю, на самом деле…

Может быть стилистика? Вы сказали, что, метафоры вас раздражают, значит, вы любите точный выверенный текст, и, наверное, справочную информацию, книги  о военном деле…

Я не очень могу читать такую условную, вневременную литературу, написанную сегодня, или нехорошие стилизации, или условные, фантастические тексты. Меня интересует проза, которая написана остро сегодня, и, пожалуй, не проживет больше десяти лет. Я полагаю, что мои книжки тоже вряд ли проживут больше десяти лет. Через десять лет они будут неинтересны и непонятны. Во всяком случае, у меня есть попытка написать остро современную книгу, которая точно попадет в сегодняшний день, в тот день, в котором я живу, и который люблю.

Когда вы приехали в Москву и когда выступили впервые со своими монологами,  сразу успешно, вы воспринимались антибуржуазным писателем. А сейчас вы  становитесь фактически представителем буржуазии в литературе. Среди поклонников вашего творчества многие олигархи, какой-нибудь Абрамович и другие. Что общего между вами и этими успешными бизнесменами?

Во-первых, я сразу скажу, что не какой-нибудь Абрамович, потому что Абрамович один, какой бы там он ни был.

Он действительно ваш поклонник или нет?

Я не знаю, можно ли его назвать поклонником, но он точно бывал на моих спектаклях, и точно читал мои книжки.

Значит поклонник.

Но таких немного. Мы одного возраста. Я знаю, например, что Абрамович –1966 года рождения, на полгода меня старше. Мы все ходили в одинаковые школы, учились в каких- то одинаковых высших учебных заведениях, служили в одинаковой армии. И добились каких-то заметных результатов. У нас есть любопытство друг другу. Мы его удовлетворяем, на нашем общении, таким, скажем, что г-н Абрамович приходит на мои спектакли, а я могу прочесть про него в каких-то хрониках, узнать о его успехах. Мы друг другу любопытны.

Мне кажется, что вы — люди одного поколения. У одного из моих знакомых, тоже вашего поклонника, как и у вас когда-то, тоже было желание уехать из страны. Но потом он захотел вернуться, постараться жить здесь и подстроить страну под себя. Фактически  это совпадает с вашей биографией, помните, когда вы эмигрировали в Германию, но потом все же вернулись на родину?

Да, это был 90-й год. Было много иллюзий. Нужно было получить ощущение, что я здесь нужен, почувствовать свою нужность. Казалось тогда, что мы там со своими идеями, со своей такой неведомой душой, там, за пределами нашей Родины, нужны, потому что тут ощущалось наша полная ненужность. Но как только я туда приехал, а было желание куда-то двинуться и дальше из Германии, стало сразу ясно, что нет, мы там не нужны, нас не хотят и не ждут. И тогда я вернулся, и с тех пор, чтобы не происходило здесь, с каким бы неожиданным хамством я не встречался, с какой бы неустроенностью, или просто с непонятной грубостью людей, нет, нет, вот это не заставит меня разлюбить Родину. Я  много ездил по Европе со спектаклями, и спектакли игрались с переводами для тех  людей, которые там живут, не для эмигрантов, это были не эмигрантские поездки. И чем дольше я это делаю, тем больше убеждаюсь, что чем острее какое-то произведение звучит здесь, дома, тем лучше и точнее оно воспринимается там, за границей.

А как вы относитесь к политике, ко всем этим делам с Ходорковским и его коллегами? Ведь фактически Ходорковский – это тоже ваше поколение?

Мне досадно, что все это происходит. Мне не очень симпатичен Ходорковский, я с ним не знаком, на спектакли мои он не ходил, но, тем не менее, все, что происходит с ним, как много вокруг этого лжи, и как много в этом нецивилизованного… это меня очень сильно огорчает.

Вы можете сейчас себя назвать представителем буржуазии?

Нет, я не бизнесмен.

А буржуазия – это бизнес?

Да, конечно.

А может, мышление, может, поведение, может, образ жизни, это тоже характеризует буржуазию?

Нет. Все-таки нет. Скажем, я сейчас скорее обеспеченный человек, по сравнению с тем, каким был пять лет назад.

…когда за 20 марок выступали на улицах Западного Берлина?

Да в Западном Берлине. Вот именно. Но, тем не менее, я и тогда одевался приблизительно как сейчас, просто для меня это было сложнее. У меня было меньшее количество рубашек. И еще в школе те самые какие-то буржуазные ценности в виде джинсов или кроссовок были теми самими ценностями. И кино. Иностранные фильмы, которые художественные ценности особенно не имели. Мы ходили для того, чтобы получить некую информацию, и та музыка, которая поступала, она имела для нас существенно большую ценность, но там тоже был какой-то информационный бекграунд, который был связан с какими-то ценностями буржуазными. Это для меня стало не более ценное, но и не менее, чем было тогда. И до сих пор я ради денег не работаю, не сделал ничего, где бы причиной моей работы был заработок денег. Я получаю гонорары от издания книг, со своих спектаклей, никаких предложений от телевидения, где хотели бы использовать какие-то мои способности, или же просьбы о написании сценариев, которые принесли бы существенно большие деньги денег, чем издание вот этой книжки, у меня не было… Да я обычно и отказываюсь от предложений, которые не мной инициированы.

Последнее время вы вполне можете спокойно перемещаться по Европе, возвращаться домой через Калининград в Москву, или ехать, допустим, из Москвы в Калининград.

Для меня такие вещи являются приятной игрой, в которую я с удовольствием играю.

То есть вы не верить в стабильность и полагаете, что завтра пьесы ваши могут стать никому не нужными?

Посмотрим.

То есть, стабильности вы не чувствуете?

Нет. Во всяком случае, в моей жизни – точно нет. У меня нет тех самых капиталов, на которые  я мог бы опереться, нет собственности, которая мне приносила бы какой-то доход, если бы я ничего не делал. Я ничего не боюсь, раз лет пять-шесть назад настолько сильно изменил свою собственную жизнь. Я вполне знаю, что такое, если не нищета, то  полное безденежье. Это неприятно. Это тяжелая травма. Но в то же самое время, в тот самый период безденежья были написаны и сделаны самые счастливые мои тексты,  самые счастливые пьесы, и я был счастлив. Я знаю, что жить так можно. И мне приятно ощутить себя человеком не трусливым и гордым. Но ради такой… буржуазной составляющей, я никогда ничем существенным не пожертвую. Это точно, кто бы меня ни в чем не обвинял. По поводу книжки «Рубашка» я прочел нескольких социальных пасквилей, где меня обвиняют в буржуазных настроениях, мне это было очень приятно читать, очень. Я получил большое удовольствие.

Ваша книга «Реки» — это воспоминание о детстве. Вы утверждаете, что все, что происходит не с вами, вы не способны описать, но ведь жизнь конечна и эмоции конечные.

Да я и книжек пишу немного. Видите, какие маленькие книжки.

Вы пишите ровно столько, сколько надо?

Сколько есть. Книга же сама по себе заканчивается. Кгда я пишу, я чувствую, что композиция книги побеждает мое собственное желание. Все-таки книга «Реки», хоть в ней и присутствует большое количество воспоминаний и фактов из моей собственной жизни, все же гораздо в большей степени отдельна от меня, чем, например, моя же пьеса «Дредноут» об истории 1-ой Мировой войны. Там я пользуюсь историческим фактом   и впечатлением от этого факта, его мне сложнее обрабатывать, чем факт собственной биографии. Здесь же есть герой, который не похож на меня, поскольку он гораздо чувствительней, структурированней, гораздо лучше меня. Композиция этой книги настолько проработана, и я над этим столько трудился, что могу сказать, что в этой книге моя жизнь гораздо лучше, чем  моя собственная подлинная жизнь, потому что в этой книге есть структура, а в моей жизни структуры нету.

То есть, вы отходите от себя. И хотя все книги написаны от первого лица,  получается раздвоение, и может быть тогда вы превратитесь в автора толстых книг?

Нет, не дождутся. До начала передачи мы говорили о Джойсе. Когда вижу такие книги, когда открываешь текст, в котором нет ни диалога, ни абзаца, то просто смотришь на этот сплошной текст, и возникает такая тоска, а главное понимание того, что такое количество времени нужно погубить для того, чтобы все это прочесть… Нет, мне моя жизнь дороже. И хоть я испытывал большое счастье от написания, но все-таки жизнь мне дороже, чем постоянное присутствие в литературном тексте. Уж лучше играть в буржуазию, чем  много и беспрерывно писать.

Скажите, братья Пресняковы – молодые драматурги, вам интересны? Может быть, вообще литература выходит за рамки толстых фолиантов, о которых мы с вами  говорим, на более оперативные жанры – в эссеистику, в пьесы, в поэзию, может быть?

Братья Пресняковы – драматурги – написали сейчас роман. Это правильный способ. Сейчас такое время, когда приятно находиться в рамках одной профессии и ощущать себя профессионалом  в какой-то узкой области, но  для творческого человека все-таки этого не достаточно, особенно для …тех  людей, которые являются людьми жизнелюбивыми. Я полагаю, что братья Пресняковы такие и есть.  А к чему я это хотел сказать?

Если еще какие-то писатели среди молодых, которые вам любопытны?

Да, есть, только я про них не знаю. Знаете, какой ужас. Вот я появился в литературном, театральном контексте пять лет назад. По существу в 2000 году я появился так, что на меня можно купить билет, и люди стали ходить на эти спектакли, и я стал известен. А сейчас прошло пять лет. Чепуха. Уже студенты, которые учатся на 3- 4 курсе Литературного института или каких-то театральных училищ считают меня классиком и монстром и так ко мне относятся. Все так стремительно происходит. Казалось бы, вчера еще молодой и перспективный драматург, сегодня я уже классик и монстр и буржуа. За всем этим просто уследить невозможно, только как-то чувственно. Я так же чувственно попытался работать в нескольких литературных премиях в качестве члена жюри, и через меня прошло такое количество графоманской литературы, уже отобранной другими людьми, которые отбирали лучшее, что я почувствовал, что теряю надежду. А я так люблю сегодняшнее время, стараюсь так любить сегодняшний день, что я сказал себе, нет, я не буду это читать.

 Мне любопытно ваше отношение к Москве. Мне кажется, что это отношением к Москве как к большому и чуждому мегаполису, куда приезжает человек из провинции, чтобы его, а город  этого человека отталкивает и выталкивает, так вот, сейчас изменилось ваше отношение к городу?

– В очень большой степени это выражено как раз в романе «Рубашка», где главный герой провинциал, относительно успешно живущий в Москва. Я там формулирую, что Москву не любить очень легко. Нелюбовь к Москве успокаивает провинциала, придает ему силы жить в провинции и быть относительно спокойным  по поводу того, что да, все хорошо. А любить Москву сложно. Любить вообще сложно. Это сильное чувство. Москва для русского человека – это предельный город, за ним все. Тут находится предел, дальше неизвестно что, и вернутся отсюда обратно в провинцию не травмированным и не искалеченным невозможно.

Но вы выбрали не Москву, а выбрали Калининград, когда уехали из Кемерово.

Просто я не жил в Москве. Но я думаю, что это неизбежно случится. Будут  ли жить в Москве мои дети или они будут продолжать жить в Калининграде или еще где, я не знаю. Но там есть такая формулировка, которой я горжусь на самом деле: когда я стал жить в Москве — так говорит мой герой, а не я –  было ощущения, что я снял скафандр, и обнаружил, что  здесь оказывается можно дышать и здесь есть много людей. Москва прекрасна, но и ужасна…

Но жить можно?

В Москве, да.

Друзья есть?

Есть масса друзей. Мало того, ну как я могу ругать Москву, если здесь такое большое количество моих зрителей, которые меня ждут, покупают билеты и мои книги.

А любимое место есть в Москве?

Есть несколько любимых мест.

Какие?

Есть Страстной бульвар, по которому я долгое время, приезжая на станцию Пушкинскую, шел пешком до театра «Школа современной пьесы», где шли мои спектакли. Это было место, по которому я шел на работу, в разное время года, при разной погоде. Я чувствовал это место. Там же вечером я выходил из театра — уже на опустевший бульвар, и шел обратно на станцию метро. Я часто ездил в метро вместе со своими зрителями, которые страшно радовались тому, что мы вместе едем по Москве.

Увидели живого Гришковца.

Это же чудо, только что была такая непреодолимая дистанция, а тут вот мы едем в одном вагоне. Есть Ленинские, Воробьевы горы, Ленинский проспект, где я какое-то время жил, там живут мои родственники, и в детстве я туда приезжал.

То есть те места, где происходило освоение города и вживание в его структуру.

Ну еще Москва – это точность. Для меня у Москвы столько городов, сколько людей мне его показывали. А мне его показывали, поверьте, удивительные и очень сильные люди. Разные, не буду их называть, и какие-то города я принимал, как этого человека, с какими-то у меня было желание сильно поспорить.

Надеюсь все-таки, что это не последняя ваша книга.

Нет, нет.  Сейчас у меня нет замысла, но я думаю, что не последняя. Я надеюсь, что опять что-нибудь переживу неспешно, но сильно, и будет еще что-нибудь, может быть хотя бы рассказ.

 

 15 июня 2005